Page 831 - Тихий Дон

— Здравия желаю, Григорий Пантелевич!
— Здравствуй. — Григорий пожал широченную лапу коренастого и крепкого, как вяз,
батарейца.
— Угадываешь?
— А как же.
— Помнишь, как в прошлом годе под Боковской наша батарея выручила тебя? Без нас
твоей коннице пришлось бы туго. Сколько мы тогда красных положили — страсть! Один раз
на удар давали, другой раз шрапнелью… Это я наводчиком у первого орудия работал! Я! —
Захар гулко стукнул кулаком по своей широкой груди.
Григорий покосился по сторонам — на них смотрели стоявшие неподалеку казаки,
вслушивались в происходивший разговор. У Григория дрогнули углы губ, в злобном оскале
обнажились белые плотные зубы.
— Ты пьяный, — сказал он вполголоса, не разжимая зубов. — Иди проспись и не
бреши лишнего.
— Нет, я не пьяный! — громко выкрикнул подгулявший батареец. — Я, может, от горя
пьяный! Пришел домой, а тут не жизня, а б…! Нету казакам больше жизни, и казаков нету!
Сорок пудов хлеба наложили, это — что? Они его сеяли, что накладывают? Они знают, на
чем он, хлеб, растет?
Он смотрел бессмысленными, налитыми кровью глазами и вдруг, качнувшись,
медвежковато облапил Григория, дохнул в лицо ему густым самогонным перегаром.
— Ты почему штаны без лампасов носишь? В мужики записался? Не пустим! Лапушка
моя, Григорий Пантелевич! Перевоевать надо! Скажем, как в прошлом годе: долой
коммунию, да здравствует Советская власть.
Григорий резко оттолкнул его от себя, прошептал:
— Иди домой, пьяная сволочь! Ты сознаешь, что ты говоришь?
Крамсков выставил вперед руку с широко растопыренными обкуренными пальцами,
бормотнул:
— Извиняй, ежели что не так. Извиняй, пожалуйста, но я тебе истинно говорю, как
своему командиру… Как все одно родному отцу-командиру: надо перевоевать!
Григорий молча повернулся, пошел через площадь домой. До вечера он находился под
впечатлением этой нелепой встречи, вспоминал пьяные выкрики Крамскова, сочувственное
молчание и улыбки казаков, думал: «Нет, надо уходить поскорее! Добра не будет…»
В Вешенскую нужно было идти в субботу. Через три дня он должен был покинуть
родной хутор, но вышло иначе: в четверг ночью, — Григорий уже собрался ложиться
спать, — в дверь кто-то резко постучал. Аксинья вышла в сени. Григорий слышал, как она
спросила: «Кто там?» Ответа он не услышал, но, движимый неясным чувством тревоги,
встал с кровати и подошел к окну. В сенях звякнула щеколда. Первой вошла Дуняшка.
Григорий увидел ее бледное лицо и, еще ни о чем не спрашивая, взял с лавки папаху и
шинель.
— Братушка…
— Что? — тихо спросил он, надевая в рукава шинель.
Задыхаясь, Дуняшка торопливо сказала:
— Братушка, уходи зараз же! К нам приехали четверо конных из станицы. Сидят в
горнице… Они говорили шепотом, но я слыхала… Стояла под дверью и все слыхала…
Михаил говорит — тебя надо арестовать… Рассказывает им про тебя… Уходи!
Григорий быстро шагнул к ней, обнял, крепко поцеловал в щеку.
— Спасибо, сестра! Ступай, а то заметят, что ушла. Прощай. — И повернулся к
Аксинье: — Хлеба! Скорей! Да не целый, краюху!
Вот и кончилась его недолгая мирная жизнь… Он действовал, как в бою, — поспешно,
но уверенно; прошел в горницу, осторожно поцеловал спавших детишек, обнял Аксинью.
— Прощай! Скоро подам вестку, Прохор скажет. Береги детей. Дверь запри. Спросят
— скажи, увел в Вешки. Ну, прощай, не горюй, Ксюша! — Целуя ее, он ощутил на губах