Page 830 - Тихий Дон

Андрониха была самая древняя старуха в Татарском. Ей давно перевалило за сто.
Дуняшка, вспомнив ее крохотную, согнутую до земли фигурку, рассмеялась:
— Скажешь же ты, братушка! Я ить так только спросила. Ты молчишь об этом — я и
спросила.
— Уж кого-кого, а тебя на свадьбу позову. — Григорий шутливо хлопнул сестру по
плечу и с легким сердцем пошел с родного двора.
По правде сказать, ему было безразлично, где бы ни жить, лишь бы жить спокойно. Но
вот этого-то спокойствия он и не находил… Несколько дней он провел в угнетающем
безделье. Пробовал было кое-что смастерить в Аксиньином хозяйстве и тотчас почувствовал,
что ничего не может делать. Ни к чему не лежала душа. Тягостная неопределенность мучила,
мешала жить; ни на одну минуту не покидала мысль, что его могут арестовать, бросить в
тюрьму — это в лучшем случае, а не то и расстрелять.
Просыпаясь по ночам, Аксинья видела, что он не спит. Обычно он лежал на спине,
закинув за голову руки, смотрел в сумеречную темноту, и глаза у него были холодные и
злые. Аксинья знала, о чем он думает. Помочь ему она ничем не могла. Она сама страдала,
видя, как ему тяжело, и догадываясь о том, что надежды ее на совместную жизнь снова
становятся несбыточными. Она ни о чем его не спрашивала. Пусть он решает все сам. Только
раз ночью, когда проснулась и увидела сбоку багряный огонек папиросы, она сказала:
— Гриша, ты все не спишь… Может, ты ушел бы на это время из хутора? Или, может,
нам вместе куда-нибудь уехать, скрыться?
Он заботливо прикрыл одеялом ее ноги и нехотя ответил:
— Я подумаю. Ты спи.
— А потом вернулись бы, когда все тут успокоится, а?
И снова он ответил неопределенно, так, как будто у него не было никакого решения:
— Поглядим, как оно дальше будет. Спи, Ксюша. — И осторожно и ласково
прикоснулся губами к ее голому шелковисто прохладному плечу.
А на самом деле он уже принял решение: в Вешенскую он больше не пойдет. Напрасно
будет ждать его тот человек из политбюро, который принимал его прошлый раз. Он тогда
сидел за столом, накинув шинель на плечи, с хрустом потягивался и притворно зевал, слушая
его, Григория, рассказ о восстании. Больше он ничего не услышит. Все рассказано.
В тот день, когда надо будет отправляться в политбюро, Григорий уйдет из хутора,
если понадобится — надолго. Куда — он еще сам не знал, но уйти решил твердо. Ни
умирать, ни сидеть в тюрьме ему не хотелось. Выбор он сделал, но преждевременно
говорить об этом Аксинье не хотел. Незачем было отравлять ей последние дни, они и так
были не очень-то веселыми. Об этом надо будет сказать в последний день, так он решил. А
сейчас пусть она спит спокойно, уткнувшись лицом ему в подмышку. Она часто за эти ночи
говорила: «Хорошо мне спать под твоим крылом». Ну, и пусть спит пока. Недолго ей,
бедной, осталось прижиматься к нему…
По утрам Григорий нянчился с детьми, потом бесцельно бродил по хутору. На людях
ему было веселее.
Как-то Прохор предложил собраться у Никиты Мельникова, выпить вместе с молодыми
казаками-сослуживцами. Григорий решительно отказался. Он знал из разговоров хуторян,
что они недовольны продразверсткой и что во время выпивки об этом неизбежно будет идти
речь. Ему не хотелось навлекать на себя подозрения, и даже при встречах со знакомыми он
избегал разговоров о политике. Хватит с него этой политики, она и так выходила ему боком.
Осторожность была тем более не лишней, что хлеб по продразверстке поступал плохо,
и в связи с этим трех стариков взяли как заложников, под конвоем двух продотрядников
отправили в Вешенскую.
На следующий день возле лавки ЕПО Григорий увидел недавно вернувшегося из
Красной Армии бывшего батарейца Захара Крамскова. Он был преизрядно пьян,
покачивался на ходу, но, подойдя к Григорию, застегнул на все пуговицы измазанную белой
глиной куртку, хрипло сказал: