Page 84 - Тихий Дон

— Ну, Емеля, понес без колес! Об чем начал гутарить? — перебил Иван Алексеевич.
— Об народе, вот об чем.
— Ну, и рассказывай. А то об бороде своей, на кой она клеп нам спонадобилась.
— Вот я и говорю: припало раз верхи нести караул. Едем так-то с товарищем, а с угла
студенты вывернулись. И видимо и невидимо! Увидели нас, как рявкнут: «Га-а-а-а-а-а!» Да
ишо раз: «Га-а-а-а!..» Не успели, стал быть, мы вспопашиться, окружили. «Вы чего, казаки,
разъезжаете?» Я и говорю: «Несем караул, а ты поводья-то брось, не хватай!» И за шашку. А
он и говорит: «Ты, станишник, не сумневайся, я сам Каменской станицы рожак, а тут ученье
прохожу в ниверси… ниворситуте», али как там. Тут мы трогаем дале, а один носатый из
портмонета вынает десятку и говорит: «Выпейте, казаки, за здоровье моего покойного
папаши». Дал нам десятку и достал из сумки патрет: «Вот, гутарит, папашина личность,
возьмите на добрую память». Ну, мы взяли, совестно не взять. А студенты отошли и опять:
«Га-а-а-а». С тем, стал быть, направились к Невскому прошпекту. Из дворцовых задних
ворот сотник с взводом стремят к нам. Подскочил: «Что такое?» — Я, стал быть, говорю:
«Студенты отхватили и разговор начали, а мы по уставу хотели их в шашки, а потом, как они
ослобонили нас, мы отъехали, стал быть». Сменили нас, мы вахмистру и говорим: «Вот,
Лукич, стал быть, заработали мы десять целковых и должны их пропить за упокой души вот
этого деда». И показываем патрет. Вахмистр вечером принес водки, и гуляли мы двое суток,
а посля и объявился подвох: студент этот, стерьва, замест папаши и дал нам патрет
заглавного смутьяна немецкого роду. Я-то взял на совесть, над кроватью для памяти
повесил, вижу — борода седая на патрете и собою подходимый человек, навроде из купцов,
а сотник, стал быть, доглядел и спрашивает: «Откель взял этот патрет, такой-сякой?» — «Так
и так», — говорю. Он и зачал костерить, и по скуле, да ишо, стал быть, раз… «Знаешь, орет,
что это — атаман ихний Карла…» — вот, запамятовал прозвищу… Э, да как его, дай бог
памяти…
— Карл Маркс? — подсказал Штокман, ежась в улыбке.
— Во-во!.. Он самый, Карла Маркс… — обрадовался Христоня. — Ить подвел под
монастырь… Иной раз так что к нам в караульную и цесаревич Алексей прибегает со своими
наставленниками. Ить могли доглядеть. Что б было?
— А ты все мужиков хвалишь. Ишь как тебя подковали-то, — подсмеивался Иван
Алексеевич.
— Зато десятку пропили. Хучь за Карлу за бородатого пили, а пили.
— За него следует выпить, — улыбнулся Штокман и поиграл колечком костяного
обкуренного мундштука.
— Что ж он навершил доброго? — спросил Кошевой.
— В другой раз расскажу, а сегодня поздно. — Штокман хлопнул ладонью,
выколачивая из мундштука потухший окурок.
В завалюхе Лукешки-косой после долгого отсева и отбора образовалось ядро человек в
десять казаков. Штокман был сердцевиной, упрямо двигался он к одному ему известной
цели. Точил, как червь древесину, нехитрые понятия и навыки, внушал к существующему
строю отвращение и ненависть. Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не
отходил, а прогрызал…

X

На пологом песчаном левобережье, над Доном, лежит станица Вешенская, старейшая
из верховых донских станиц, перенесенная с места разоренной при Петре I Чигонацкой
станицы, переименованная в Вешенскую. Вехой была когда-то по большому водному пути
Воронеж — Азов.
Против станицы выгибается Дон кобаржиной татарского сагайдака, будто заворачивает
вправо, и возле хутора Базки вновь величаво прямится, несет зеленоватые, просвечивающие
голубизной воды мимо меловых отрогов правобережных гор, мимо сплошных с правой