Page 88 - Тихий Дон

Михаил, сестра-девка да двое братишек — вся семья. Вошел во двор, постучался в крохотное
окошко саманной хаты.
— Кто такой?
— Михаил дома?
— Дома. А это кто?
— Это я, Григорий Мелехов.
Через минуту, оторванный от первого сладкого сна, Михаил открыл дверь.
— Ты, Гриша?
— Я.
— Чего ты по ночам?
— Пусти в хату-то, там погутарим.
В сенях Григорий схватил Михаила за локоть; злобясь на себя за то, что не хватало
нужных слов, прошептал:
— Я у тебя заночую… С своими поругался… У тебя как, тесно?.. Ну, да я где-нибудь.
— Место найдется, проходи. За что вы сцепились?
— Э, брат… потом… Где тут дверь у вас? Не вижу.
Григорию постелили на лавке. Лег, с головой кутаясь полушубком, чтобы не слышать
шепота Михайловой матери, спавшей на одной кровати с дочерью.
«Как теперь дома? Уйдет Наташка, нет ли? Ну, по-новому стелется жизнь. Куда
прислониться?» И быстро подсказывала догадка: «Покличу завтра Аксинью, уйдем с ней на
Кубань, подальше отсель… далеко, далеко…»
Уплывали перед закрытыми глазами Григория степные гребни, хутора, станицы,
никогда раньше не виданные, чужие сердцу. А за валами гребней, за серой дорогой —
сказкой голубая приветливая сторона и Аксиньина, в позднем, мятежном цвету, любовь на
придачу.
Уснул, встревоженный Надвигавшимся неведомым. Перед сном тщетно старался
припомнить что-то гнетущее в мыслях, несловленное. Шли в полусне думы гладко и ровно,
как баркас по течению, и вдруг натыкались на что-то, будто на мель; муторно становилось,
не по себе; ворочался, бился в догадках: «Что же? Что такое поперек дороги?»
А утром проснулся и вспомнил: «Служба! Куда же мы пойдем с Аксюткой! Весной — в
лагерь, а осенью на службу… Вот она, зацепа».
Позавтракал и вызвал Михаила в сенцы.
— Сходи, Миша, к Астаховым. Перекажи Аксинье, чтоб, как завечереет, вышла к
ветряку.
— А Степан? — замялся было Михаил.
— Придумай, как будто за делом.
— Схожу.
— Иди. Мол, непременно пущай выйдет.
— Ладно уж.
Вечером сидел под ветряком, курил в рукав. За ветряком в сухих кукурузных будыльях,
спотыкаясь, сипел ветер. На причаленных крыльях хлопало оборванное полотно. Казалось
Григорию, будто над ним кружит, хлопая крыльями, и не может улететь большая птица.
Аксинья не шла. На западе в лиловой тусклой позолоте лежал закат, с востока, крепчая,
быстрился ветер, надвигалась, перегоняя застрявшую в вербах луну, темень. Рудое, в синих
подтеках, трупно темнело над ветряком небо; над хутором — последыши суетного дневного
гомона.
Григорий выкурил подряд три цигарки, воткнул в примятый снег последний окурок,
огляделся в злобной тоске. Притаявшие проследки от ветряка к хутору дегтярно чернели. От
хутора никого не видно. Григорий встал; хрустнув плечами, потянулся и пошел на огонь,
зазывно мигавший в оконце Михайловой хаты. Подходил ко двору, насвистывая сквозь зубы,
и почти в упор столкнулся с Аксиньей. Бежала, как видно, или торопко шла, запыхалась, и
пахло от свежего, нахолодевшего рта то ли ветром, то ли далеким, еле уловимым запахом