Page 85 - Тихий Дон

стороны хуторов, мимо редких с левой стороны станиц до моря, до синего Азовского.
Против Усть-Хоперской роднится с Хопром, против Усть-Медведицкой — с
Медведицей, а ниже стекает многоводный, в буйном цвету заселенных хуторов и станиц.
Вешенская — вся в засыпи желтопесков. Невеселая, плешивая без садов станица. На
площади — старый, посеревший от времени собор, шесть улиц разложены вдоль по течению
Дона. Там, где Дон, выгибаясь, уходит от станицы к Базкам, рукавом в заросли тополей
отходит озеро, шириной с Дон в мелководье. В конце озера кончается и станица. На
маленькой площади, заросшей иглисто-золотой колючкою, — вторая церковь, зеленые
купола, зеленая крыша, — под цвет зеленям разросшихся по ту сторону озера тополей.
А на север за станицей — шафранный разлив песков, чахлая посадка сосняка, ендовы,
налитые розовой, от красноглинной почвы, водой. И в песчаном половодье, в далекой
россыпи зернистых песков — редкие острова хуторов, левад, рыжеющая щетина талов.
На площади, против старой церкви, в декабрьское воскресенье — черная полутысячная
толпа молодых казаков со всех хуторов станицы. В церкви отходила обедня, зазвонили к
«Достойно». Старший урядник — бравый престарелый казак с нашивками за сверхсрочную
службу — скомандовал «строиться». Гомонившая толпа растеклась и выстроилась в две
длинные неровные шеренги. По рядам забегали урядники, выравнивая волнисто-изломанные
шеренги.
— Ряды-ы-ы, — затянул урядник и, сделав рукой неопределенный жест, кинул: —
Вздвой!..
В ограду прошел атаман, одетый по форме, в новенькой офицерской шинели, в
перезвоне шпор, следом за ним — военный пристав.
Григорий Мелехов стоял рядом с Коршуновым Митькой, переговариваясь вполголоса.
— Сапог ногу жмет, терпения нету, — жаловался Митька.
— Терпи, атаманом будешь.
— Зараз поведут.
Словно в подтверждение, старший урядник, пятясь, крутнулся на каблуках.
— На прэ-э-во!
«Гук-гук», — четко сделали пятьсот пар обутых ног.
— Левое плечо вперед, ша-гом арш!
Колонна врезалась в распахнутую калитку церковной ограды, замелькали сдернутые с
голов папахи, до самого купола налилась церковь стуком шагов.
Григорий стоял, не вслушиваясь в слова присяги, которую читал священник.
Вглядывался в лицо Митьки; тот морщился от боли и переставлял скованную сапогом ногу.
Поднятая рука Григория затекала, в уме вразброд шла угарная возня мыслей. Подходил под
крест и, целуя обслюнявленное многими ртами влажное серебро, думал об Аксинье, о жене.
Как вспышка зигзагистой молнии, перерезало мысли короткое воспоминание: лес, бурые
стволы деревьев в белом пышном уборе, как в нарядной серебряной шлее; влажный, горячий
блеск черных, из-под пухового платка Аксиньиных глаз…
Вышли на площадь. Вновь построились. Урядник, высморкавшись и незаметно
вытирая пальцы о подкладку мундира, начал речь:
— Теперя вы уже не ребяты, а казаки. Присягнули и должны знать за собой, что и к
чему. Теперича вы произросли в казаков, и должны вы честь свою соблюдать, отцов-матерей
слухать и все такое прочее. Были ребятами — дураковали, небось, на дорогу чурбаки тягали,
а посля этого должны подумать о дальнеющей службе. Вот через год идтить вам в
действительную. — Тут урядник сморкнулся опять, стряхнул с ладони содержимое и,
натягивая на руку пышную, из кроличьего пуха, перчатку, закончил: — И должон ваш
отец-мать подумакивать об справе. Чтоб коня строевого приобресть, ну и вообче… А
теперича с богом, молодцы, по домам!
Григорий с Митькой дождались у моста хуторных ребят, вместе тронулись в дорогу.
Шли вдоль берега. Над хутором Базки таял трубный дым, тонко отзванивал колокол. Митька
хромал позади всех, опираясь на суковатый выломанный кол.