Page 20 - Избранное

И зрим: когти у покойника предлинные-длинные, больше пальца. Ох, думаем, значит,
растут они в земле после смерти. И такая на нас, как сказать, жуть напала — смотреть
больно. А один гвардеец дерг да дерг за ножку австрийское мертвое тело… Хороший,
говорит, заграничный сапог, не иначе как австрийский… Любуется и примеряет в мыслях и
опять дерг да дерг, а ножка в руке и осталась.
Да-с. Вот такая-то гнусь мертвая лезет в голову, по копаю самосильно, принуждаюсь.
Только вдруг как зашуршит чтой-то в углу. Тут я и присел.
Смотрю: ваше сиятельство с фонарчиком лезет — беспокоится.
— Ай, — говорит, — ты умер, Назар, что долго? Берем, говорит, сундучки поскореича
— и делу конец.
Принесли, мы, запомнил, десять претяжеленных-тяжелых сундучков, землей закрыли и
умяли ножками.
К утру выносит мне ваше сиятельство двадцать пять пелковеньких, любуется мной и за
ручку жмет.
— Вот, — говорит, — тут письмишко к молодому вашему сиятельству. Рассказан тут
план местонахождения вклада. Поклонись, говорит, ему — сыну и передай родительское
благословение.
Оба тут мы полюбовались друг другом и разошлись.
Домой я поехал… Да тут опять речь никакая.
Только прожил дома почти что два месяца и возвращаюсь в полк. Узнаю: произошли,
говорят, новые революционные события, отменили воинскую честь и всех офицеров
отказали вон. Вспрашиваю: где ж такое ваше сиятельство?
— Уехал, — говорят, — а куда — неизвестно. Кажется, что к старому папаше — в его
имение.
— Хорошо-с…
Штаб полка.
Являюсь по уставу внутренней службы. Так и так, — рапортую, — из несрочного
отпуска.
А командир, по выбору, прапорщик Лапушкин — бяк меня по уху.
— Ах, ты, — говорит, — княжий холуй, снимай, говорит, собачье мясо, воинские
погоны!
"Здорово, — думаю, — бьется прапорщик Лапушкин, сволочь такая…"
— Ты, — говорю, — по морде не бейся. Погоны снять — сниму, а драться я не
согласен.
Хорошо-с.
Дали мне, безусловно, вольные документы по чистой.
— Катись, — говорят, — колбаской.
А денег у меня, запомнил, ничего не осталось, только рубль дареный, зашитый в
ватном жилете.
"Пойду, — думаю, — в город Минск, разживусь, а там поищу вашего сиятельства. И
осчастливит он меня обещанным капиталом".
Только иду нешибко лесом, слышу — кличет ктой-то.
Смотрю — посадские. Босые босячки. Крохоборы.
— Куда, — вспрашивают, — идешь-катишься, военный мужичок?
Отвечаю смиренномудро:
— Качусь, — говорю, — в город Минск по личной своей потребности.
— Тек-с, — говорят, — а что у тебя, скажи, пожалуйста, в вещевом мешечке?
— Так, — отвечаю, — кое-какое свое барахлишко.
— Ох, — говорят, — врешь, худой мужик!
— Нету, воистинная моя правда.
— Ну, так объясни, если на то пошло, полностью свое барахлишко.
— Вот, — объясняю, — теплые портянки для зимы, вот запасная блюза гимнастеркой,