Page 24 - Избранное

замечаю, ко мне ластится: то, знаете ли, плечиком, то ножкой.
— Фу, ты, — восхищаюсь, — какой интересный случай.
А сам все же пока остерегаюсь, отхожу от нее да отмалчиваюсь.
Только попозже берет она меня за руку, любуется мной.
— Я, — говорит, — господин Синебрюхов, могу даже вас полюбить (так и сказала). И
уже имею что-то в груди. Только, говорит, есть у меня до вас просьбишка: спасите, говорит,
меня для ради бога. Желаю, говорит, уйти из дому в город Минск или еще в какой-нибудь в
польский город, потому что — сами видите — погибаю я здесь курам на смех. Отец мой,
престарелый мельник, имеет капитал, так нужно выпытать, где хранит его. Нужно мне
разжиться деньгами. Я, говорит, против отца не злоупотребляю, но не сегодня-завтра он,
безусловно, помрет, болезнь у него — жаба, и пугаюсь я, что про капитал не скажет.
Начал я тут удивляться, а она прямо-таки всхлипывает, смотрит в мои очи, любуется.
— Ах, — говорит, — Назар Ильич господин Синебрюхов, вы — самый здесь развитой
и прелестный человек, и как-нибудь вы это сделаете.
Хорошо-с. Придумал я такую хитрость: скажу старичку, дескать, выселяют всех из
местечка Крево… Он, безусловно, вынет свое добро… Тут мы и заставим его поделить.
Прихожу назавтра к ним, сам, знаете ли, бороденку подстриг, блюзу-гимнастерку
новую надел, являюсь прямо-таки парадным женишком.
— Сейчас, — говорю, — Викторичка, все будет исполнено.
Подхожу демонстративно к мельнику.
— Так и так, — говорю, — теперь, говорю, вам, старичок, каюк-компания — выйдет
завтра приказ: по случаю военных действий выселить всех жителей из местечка Крево.
Ох, как содрогнется тут мой мельник, как вскинется на постельке… И сам как был в
нижних подштанниках — шасть за дверь и слова никому не молвил.
Вышел он во двор, и я тихонько следом.
А дело ночное было. Луна. Каждая даже травинка виднеется. И идет он весь в белом,
будто шкелет какой, а я за сарайчиком прячусь.
А немец, помню, чтой-то тогда постреливал. Только прошел он, старичок, немного, да
вдруг как ойкнет. Ойкнет и за грудь скорей. Смотрю — и кровь по белому каплет:
"Ну, — думаю, — произошла беда — пуля".
Повернулся он, смотрю, назад, руки опустил и к дому.
Да только, смотрю, пошел он как-то жутко. Ноги не гнет, сам весь в неподвижности, а
поступь грузная.
Забежал я к нему, сам пугаюсь, хвать да хвать его за руку, а рука уж холодеет, и
смотрю: в нем дыханья нет — покойник. И незримой силой взошел он в дом, веки у него
закрыты, а как на пол ступит, так пол гремит земля к себе покойника требует.
Закричали тут в доме, раздались перед мертвецом, а он дошел поступью смертной до
постельки, тут и скосился.
И такой в халупе страх настал, — сидим и дышать даже жутко.
Так вот помер мельник через меня, и сгинули — во веки веков — его деньжонки
капиталом.
А очень тут загрустила Виктория Казимировна. Плачет она и плачет, и всю неделю
плачет — не сохнут слезы.
А как приду к ней — гонит и видеть меня не может.
Так прошла, запомнил, неделя, являюсь к ней. Слез, смотрю, нету, и подступает она ко
мне даже любовно.
— Что ж, — говорит, — ты сделал, Назар Ильич господин Синебрюхов? Ты, говорит,
во всем виноват, ты теперь и раскаивайся. Ты, говорит, погубил моего отца. И через это я
окончательно лишилась его деньжонок. И теперь достань ты мне хоть с морского дна
какой-нибудь небольшой капитал, а иначе, говорит, ты первый для меня преступник, и уйду
я, знаю куда, в обоз, — звал меня в любовницы прапорщик Лапушкин и обещал даже
золотые часишки с браслеткой.