Page 107 - Белый пудель

удивился этому, но покорно стал есть. Овес был сладок, слегка горьковат и едок на вкус.
«Странно, – подумал Изумруд, – я никогда не пробовал такого овса».

И вдруг он почувствовал легкую резь в животе. Она пришла, потом прекратилась и опять
пришла сильнее прежнего и увеличивалась с каждой минутой. Наконец боль стала
нестерпимой. Изумруд глухо застонал. Огненные колеса завертелись перед его глазами, от
внезапной слабости все его тело стало мокрым и дряблым, ноги задрожали, подогнулись, и
жеребец грохнулся на пол. Он еще пробовал подняться, но мог встать только на одни
передние ноги и опять валился на бок. Гудящий вихрь закружился у него в голове; проплыл
англичанин, скаля по-лошадиному длинные зубы, Онегин пробежал мимо, выпятя свой
верблюжий кадык и громко ржа. Какая-то сила несла Изумруда беспощадно и стремительно
глубоко вниз, в темную и холодную яму. Он уже не мог шевелиться.

Судороги вдруг свели его ноги и шею и выгнули спину. Вся кожа на лошади задрожала мелко
и быстро и покрылась остро пахнувшей пеной.

Желтый движущийся свет фонаря на миг резнул ему глаза и потух вместе с угасшим зрением.
Ухо его еще уловило грубый человеческий окрик, но он уже не почувствовал, как его толкнули
в бок каблуком. Потом все исчезло – навсегда.

<1907>

Мой полет

Очень жаль, что меня о моем полете расспрашивало несколько сот человек, и мне скучно
повторять это снова. Конечно, в крушении аэроплана господ Пташниковых и в том, что мой
бедный друг Заикин должен был опять возвратиться к борьбе, виноват только я.

Год тому назад, во время полетов Катанео, Уточкина и других, Заикин зажегся мыслью, чтобы
летать. В это время мы вместе с ним были на аэродроме. Со свойственной этим упрямым
волжанам внезапной решительностью он сказал:

– Я тоже буду летать!

Дернул меня черт сказать:

– Иван Михайлов, беру с вас слово, что первый, кого вы поднимете из пассажиров, буду я!

И вот почти ровно через год, в очень ненастную, переменчивую одесскую погоду, Заикин
делает два великолепных круга, потом еще три с половиною, достигая высоты около пятисот
метров. Затем он берет с собой пассажиром молодого Навроцкого, сына издателя
«Одесского листка», и делает с ним законченный круг, опускаясь в том же месте, где он начал
полет. Несмотря на то что на аэродроме почти что не было публики платной, однако из-за
заборов все-таки глазело несколько десятков тысяч народа. Заикину устроили необыкновенно
бурную и, несомненно, дружественную овацию.

Как раз он проходил мимо трибуны и раскланивался с публикой, улыбаясь и благодаря ее
приветственными, несколько цирковыми жестами. В это время, Бог знает почему, я поднял
руку кверху и помахал кистью руки. Заметив это, Заикин наивно и добродушно размял толпу,
подошел ко мне и сказал:

– Ну что ж, Лексантра Иваныч, полетим?

Page 107/111