Page 49 - Белый пудель

Мне стыдно. Я прошу прощения. Пускаю воду бежать как следует.

Или еще:

Ю-ю сидит на полу перед оттоманкой; рядом с нею газетный лист. Я вхожу. Останавливаюсь.
Ю-ю смотрит на меня пристально неподвижными, немигающими глазами. Я гляжу на нее. Так
проходит с минуту. Во взгляде Ю-ю я ясно читаю:

«Вы знаете, что мне нужно, но притворяетесь. Все равно просить я не буду».

Я нагибаюсь поднять газету и тотчас слышу мягкий прыжок. Она уже на оттоманке. Взгляд
стал мягче. Делаю из газеты двухскатный шалашик и прикрываю кошку. Наружу – только
пушистый хвост, но и он понемногу втягивается, втягивается под бумажную крышу. Два-три
раза лист хрустнул, шевельнулся – и конец. Ю-ю спит.

Ухожу на цыпочках.

Бывали у меня с Ю-ю особенные часы спокойного семейного счастья. Это тогда, когда я
писал по ночам: занятие довольно изнурительное, но если в него втянуться, в нем много
тихой отрады.

Царапаешь, царапаешь пером, вдруг не хватает какого-то очень нужного слова. Остановился.
Какая тишина! Шипит еле слышно керосин в лампе, шумит морской шум в ушах, и от этого
ночь еще тише. И все люди спят, и все звери спят, и лошади, и птицы, и дети, и Колины
игрушки в соседней комнате. Даже собаки и те не лают, заснули. Косят глаза, расплываются и
пропадают мысли. Где я: в дремучем лесу или на верху высокой башни? И вздрогнешь от
мягкого упругого толчка. Это Ю-ю легко вскочила с пола на стол. Совсем неизвестно, когда
пришла.

Поворочается немного на столе, помнется, облюбовывая место, и сядет рядышком со мною,
у правой руки, пушистым, горбатым в лопатках комком; все четыре лапки подобраны и
спрятаны, только две передние бархатные перчаточки чуть-чуть высовываются наружу.

Я опять пишу быстро и с увлечением. Порою, не шевеля головою, брошу быстрый взор на
кошку, сидящую ко мне в три четверти. Ее огромный изумрудный глаз пристально устремлен
на огонь, а поперек его, сверху вниз, узкая, как лезвие бритвы, черная щелочка зрачка. Но как
ни мгновенно движение моих ресниц, Ю-ю успевает поймать его и повернуть ко мне свою
изящную мордочку. Щелочки вдруг превратились в блестящие черные круги, а вокруг них
тонкие каемки янтарного цвета. Ладно, Ю-ю, будем писать дальше.

Царапает, царапает перо. Сами собою приходят ладные, уклюжие слова. В послушном
разнообразии строятся фразы. Но уже тяжелеет голова, ломит спину, начинают дрожать
пальцы правой руки: того и гляди, профессиональная судорога вдруг скорчит их, и перо, как
заостренный дротик, полетит через всю комнату. Не пора ли?

И Ю-ю думает, что пора. Она уже давно выдумала развлечение: следит внимательно за
строками, вырастающими у меня на бумаге, водя глазами за пером, и притворяется перед
самой собою, что это я выпускаю из него маленьких, черных, уродливых мух. И вдруг хлоп
лапкой по самой последней мухе. Удар меток и быстр: черная кровь размазана по бумаге.
Пойдем спать, Ю-юшка. Пусть мухи тоже поспят до завтрева.

За окном уже можно различить смутные очертания милого моего ясеня. Ю-ю сворачивается у
меня в ногах, на одеяле.

Заболел Ю-юшкин дружок и мучитель Коля. Ох, жестока была его болезнь; до сих пор
страшно вспоминать о ней. Тут только я узнал, как невероятно цепок бывает человек и какие

Page 49/111