Page 50 - Белый пудель

огромные, неподозреваемые силы он может обнаружить в минуты любви и гибели.

У людей, Ника, существует много прописных истин и ходячих мнений, которые они принимают
готовыми и никогда не потрудятся их проверить. Так, тебе, например, из тысячи человек
девятьсот девяносто девять скажут: «Кошка – животное эгоистическое. Она привязывается к
жилью, а не к человеку». Они не поверят, да и не посмеют поверить тому, что я сейчас
расскажу про Ю-ю. Ты, я знаю, Ника, поверишь!

Кошку к больному не пускали. Пожалуй, это и было правильным. Толкнет что-нибудь, уронит,
разбудит, испугает. И ее недолго надо было отучать от детской комнаты. Она скоро поняла
свое положение. Но зато улеглась, как собака, на голом полу снаружи, у самой двери, уткнув
свой розовый носик в щель под дверью, и так пролежала все эти черные дни, отлучаясь
только для еды и кратковременной прогулки. Отогнать ее было невозможно. Да и жалко было.
Через нее шагали, заходя в детскую и уходя, ее толкали ногами, наступали ей на хвост и на
лапки, отшвыривали порою в спешке и нетерпении. Она только пискнет, даст дорогу и опять
мягко, но настойчиво возвращается на прежнее место. О таковом кошачьем поведении мне
до этой поры не приходилось ни слышать, ни читать. На что уж доктора привыкли ничему не
удивляться, но даже доктор Шевченко сказал однажды со снисходительной усмешкой:

– Комичный у вас кот. Дежурит! Это курьезно…

Ах, Ника, для меня это вовсе не было ни комично, ни курьезно. До сих пор у меня осталась в
сердце нежная признательность к памяти Ю-ю за ее звериное сочувствие…

И вот что еще было странно. Как только в Колиной болезни за последним жестоким кризисом
наступил перелом к лучшему, когда ему позволили все есть и даже играть в постели, – кошка
каким-то особенно тонким инстинктом поняла, что пустоглазая и безносая отошла от Колина
изголовья, защелкав челюстями от злости. Ю-ю оставила свой пост. Долго и бесстыдно
отсыпалась она на моей кровати. Но при первом визите к Коле не обнаружила никакого
волнения. Тот ее мял и тискал, осыпал ее всякими ласковыми именами, назвал даже от
восторга почему-то Юшкевичем! Она же вывернулась ловко из его еще слабых рук, сказала
«мрм», спрыгнула на пол и ушла. Какая выдержка, чтобы не сказать: спокойное величие
души!..

Дальше, милая моя Ника, я тебе расскажу о таких вещах, которым, пожалуй, и ты не
поверишь. Все, кому я это ни рассказывал, слушали меня с улыбкой – немного недоверчивой,
немного лукавой, немного принужденно-учтивой. Друзья же порою говорили прямо: «Ну и
фантазия у вас, у писателей! Право, позавидовать можно. Где же это слыхано и видано,
чтобы кошка собиралась говорить по телефону?»

А вот собиралась-таки. Послушай, Ника, как это вышло.

Встал с постели Коля худой, бледный, зеленый, губы без цвета, глаза ввалились, ручонки на
свет сквозные, чуть розоватые. Но уже говорил я тебе: великая сила и неистощимая –
человеческая доброта. Удалось отправить Колю для поправки, в сопровождении матери,
верст за двести в прекрасную санаторию. Санатория эта могла соединяться прямым
проводом с Петроградом и, при некоторой настойчивости, могла даже вызвать наш дачный
городишко, а там и наш домашний телефон. Это все очень скоро сообразила Колина мама, и
однажды я с живейшей радостью и даже с чудесным удивлением услышал из трубки милые
голоса: сначала женский, немного усталый и деловой, потом бодрый и веселый детский.

Ю-ю с отъездом двух своих друзей – большого и маленького – долго находилась в тревоге и в
недоумении. Ходила по комнатам и все тыкалась носом в углы. Ткнется и скажет
выразительно: «Мик!» Впервые за наше давнее знакомство я стал слышать у нее это слово.
Что оно значило по-кошачьи, я не берусь сказать, но по-человечески оно ясно звучало
примерно так: «Что случилось? Где они? Куда пропали?»

Page 50/111