Page 4 - Кавказский пленник

дошел тогда. Это было и мучительное, и хорошее время…И все, что я нашел тогда, навсегда
останется моим убеждением». Проделанная Толстым внутренняя работа принесла первые
ощутимые плоды. В 1851–1853 годах были написаны повесть «Детство», рассказы «Набег»,
«Записки маркера». Появились наброски многих, еще не законченных, сочинений. Один из
лучших в России журналов – «Современник» начал печатать молодого автора. На Кавказе он
стал писателем.

Как часто бывает в жизни, истинное значение почти трех лет, проведенных на этой земле,
стало открываться ему позднее. И кавказские образы в творчестве Толстого подернулись
своего рода поэтической «дымкой воспоминаний». Между тем первые испытанные им
впечатления почти разочаровали молодого человека. «Я ожидал, что край этот красив, –
сообщал он «тетеньке» Т. А. Ергольской, дальней родственнице, занимавшейся его
воспитанием, – а оказалось, что вовсе нет». Для себя Толстой отметил на страницах
дневника: «Природа, на которую я больше всего надеялся, имея намерение ехать на Кавказ,
не представляет до сих пор ничего завлекательного. Лихость, которая, я думал, развернется
во мне здесь, тоже не оказывается».

Повседневный, будничный Кавказ мало походил на страну известных Толстому ранних поэм
Пушкина и Лермонтова, еще менее – на избыточно яркие картины из повестей А. А.
Бестужева-Марлинского. Писателю потребовалось время, чтобы распознать и неповторимую
красоту этих мест, и разнообразные, сильные характеры здешних обитателей – все, что
вдохновляло романтическую традицию в русской литературе. Человек другого времени,
Толстой не принимал крайностей романтизма и тонко полемизировал с ними, скажем, в
рассказе «Набег». Но вместе с этим он и продолжил по-своему многие темы, которые
увлекали его предшественников. Прежде всего тему «беглеца», вкусившей плодов
цивилизации разочарованной личности, которая ищет свободы, счастья среди
«неиспорченной» природы и таких же, как эта природа, естественных нравов. Она стала
центральной для повести «Казаки» (1853–1862) – задуманного им еще в молодости и
завершенного лишь годы спустя поэтического шедевра.

Толстой воспринимал мир, воспринимал человека в нем всесторонне, не задерживая
внимание на одних только исключительных признаках и типажах. Он был
художником-реалистом. Тем не менее Кавказ в новом измерении, под иным углом зрения,
открылся и ему как своего рода естественная среда обитания. Она порождала немало
трудных для писателя вопросов, но все же выглядела в его глазах близкой к тому идеалу,
которого он стремился достичь. И укрепляла его в собственных исканиях.

Герой «Казаков» Дмитрий Оленин, конечно, не одно лицо с автором повести. Но его мысли,
его переживания, безусловно, не были Толстому чужды. «Он не нашел здесь, – говорилось об
этом персонаже, – ничего похожего на все свои мечты и на все слышанные и читанные им
описания Кавказа. «Никаких здесь нет бурок, стремнин, Амалат-беков, героев и злодеев, –
думал он, – люди живут, как живет природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся,
дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных,
которые положила природа солнцу, траве, зверю, дереву. Других законов у них нет…» И
оттого люди эти в сравнении с ним самим казались ему прекрасны, сильны, свободны, и,
глядя на них, ему становилось стыдно и грустно за себя». Ощутивший на Кавказе, что он
«рамка, в которой вставилась часть единого божества», Оленин испытывал подлинную жажду
слиться навсегда с этим открывшимся ему «пиршеством жизни».

Гребенские казачьи станицы Толстой увидел в пору, пожалуй, наивысшего их расцвета.
Чувство собственной отчужденности, одиночества, может быть, только обострило в нем
восприятие неповторимой красоты древнего казачьего уклада. Расположенные на равнине, в
низовьях Терека, станицы эти отличались опрятностью и чистотой. Невысокие побеленные
хаты, дворы, оплетенные поверху виноградной лозою, буйно плодоносящие летом, там и тут
раскинувшиеся вокруг сады встречали каждого, кто попадал в этот самобытный, волнующий

Page 4/24