Page 15 - Ночь перед Рождеством

ударил по мешку дюжим кулаком и, встряхнув его на плечах, отправился к Пузатому Пацюку.

Этот Пузатый Пацюк был точно когда-то запорожцем; но выгнали его или он сам убежал из
Запорожья, этого никто не знал. Давно уже, лет десять, а может, и пятнадцать, как он жил в
Диканьке. Сначала он жил, как настоящий запорожец: ничего не работал, спал три четверти
дня, ел за шестерых косарей и выпивал за одним разом почти по целому ведру; впрочем,
было где и поместиться, потому что Пацюк, несмотря на небольшой рост, в ширину был
довольно увесист. Притом шаровары, которые носил он, были так широки, что, какой бы
большой ни сделал он шаг, ног было совершенно не заметно, и казалось — винокуренная
кадь двигалась по улице. Может быть, это самое подало повод прозвать его Пузатым. Не
прошло нескольких дней после прибытия его в село, как все уже узнали, что он знахарь.
Бывал ли кто болен чем, тотчас призывал Пацюка; а Пацюку стоило только пошептать
несколько слов, и недуг как будто рукою снимался. Случалось ли, что проголодавшийся
дворянин подавился рыбьей костью, Пацюк умел так искусно ударить кулаком в спину, что
кость отправлялась куда ей следует, не причинив никакого вреда дворянскому горлу. В
последнее время его редко видали где-нибудь. Причина этому была, может быть, лень, а
может, и то, что пролезать в двери делалось для него с каждым годом труднее. Тогда миряне
должны были отправляться к нему сами, если имели в нём нужду.

Кузнец не без робости отворил дверь и увидел Пацюка, сидевшего на полу по-турецки перед
небольшою кадушкою, на которой стояла миска с галушками[38]. Эта миска стояла, как
нарочно, наравне с его ртом. Не подвинувшись ни одним пальцем, он наклонил слегка голову
к миске и хлебал жижу, схватывая по временам зубами галушки.

«Нет, этот, — подумал Вакула про себя, — ещё ленивее Чуба: тот, по крайней мере, ест
ложкою, а этот и руки не хочет поднять!»

Пацюк, верно, крепко занят был галушками, потому что, казалось, совсем не заметил прихода
кузнеца, который, едва ступивши на порог, отвесил ему пренизкий поклон.

— Я к твоей милости пришёл, Пацюк! — сказал Вакула, кланяясь снова.

Толстый Пацюк поднял голову и снова начал хлебать галушки.

— Ты, говорят, не во гнев будь сказано… — сказал, собираясь с духом, кузнец, — я веду об
этом речь не для того, чтобы тебе нанесть какую обиду, — приходишься немного сродни
чёрту.

Проговоря эти слова, Вакула испугался, подумав, что выразился всё ещё напрямик и мало
смягчил крепкие слова, и, ожидая, что Пацюк, схвативши кадушку вместе с мискою, пошлёт
ему прямо в голову, отсторонился немного и закрылся рукавом, чтобы горячая жижа с
галушек не обрызгала ему лица.

Но Пацюк взглянул и снова начал хлебать галушки. Ободрённый кузнец решился продолжать:

— К тебе пришёл, Пацюк, дай боже тебе всего, добра всякого в довольствии, хлеба в
пропорции! — Кузнец иногда умел ввернуть модное слово; в том он понаторел в бытность
ещё в Полтаве, когда размалёвывал сотнику дощатый забор. — Пропадать приходится мне,
грешному! ничто не помогает на свете! Что будет, то будет, приходится просить помощи у
самого чёрта. Что ж, Пацюк? — произнёс кузнец, видя неизменное его молчание, — как мне
быть?

— Когда нужно чёрта, то и ступай к чёрту! — отвечал Пацюк, не подымая на него глаз и
продолжая убирать галушки.

Page 15/37