Page 36 - В дурном обществе

самыми страшными муками. В моей груди, навстречу его угрозам, подымалось едва
сознанное оскорбленное чувство покинутого ребенка и какая-то жгучая любовь к тем, кто
меня пригрел там, в старой часовне.

Отец тяжело перевел дух. Я съежился еще более, горькие слезы жгли мои щеки. Я ждал.

Изобразить чувство, которое я испытывал в то время, очень трудно. Я знал, что он страшно
вспыльчив, что в эту минуту в его груди кипит бешенство, что, может быть, через секунду мое
тело забьется беспомощно в его сильных и исступленных руках. Что он со мной сделает? —
швырнет… изломает; но мне теперь кажется, что я боялся не этого… Даже в эту страшную
минуту я любил этого человека, но вместе с тем инстинктивно чувствовал, что вот сейчас он
бешеным насилием разобьет мою любовь вдребезги, что затем, пока я буду жить, в его руках
и после, навсегда, навсегда в моем сердце вспыхнет та же пламенная ненависть, которая
мелькнула для меня в его мрачных глазах.

Теперь я совсем перестал бояться; в моей груди защекотало что-то вроде задорного,
дерзкого вызова… Кажется, я ждал и желал, чтобы катастрофа, наконец, разразилась. Если
так… пусть… тем лучше, да, тем лучше… тем лучше…

Отец опять тяжело вздохнул. Я уже не смотрел на него, только слышал этот вздох, —
тяжелый, прерывистый, долгий… Справился ли он сам с овладевшим им исступлением, или
это чувство не получило исхода благодаря последующему неожиданному обстоятельству, я и
до сих пор не знаю. Знаю только, что в эту критическую минуту раздался вдруг за открытым
окном резкий голос Тыбурция:

— Эге-ге!.. мой бедный маленький друг…

«Тыбурций пришел!» промелькнуло у меня в голове, но этот приход не произвел на меня
никакого впечатления. Я весь превратился в ожидание, и, даже чувствуя, как дрогнула рука
отца, лежавшая на моем плече, я не представлял себе, чтобы появление Тыбурция или какое
бы то ни было другое внешнее обстоятельство могло стать между мною и отцом, могло
отклонить то, что я считал неизбежным и чего ждал с приливом задорного ответного гнева.

Между тем Тыбурций быстро отпер входную дверь и, остановившись на пороге, в одну
секунду оглядел нас обоих своими острыми рысьими глазами. Я до сих пор помню малейшую
черту этой сцены. На мгновение в зеленоватых глазах, в широком некрасивом лице уличного
оратора мелькнула холодная и злорадная насмешка, но это было только на мгновение. Затем
он покачал головой, и в его голосе зазвучала скорее грусть, чем обычная ирония.

— Эге-ге!.. Я вижу моего молодого друга в очень затруднительном положении…

Отец встретил его мрачным и удивленным взглядом, но Тыбурций выдержал этот взгляд
спокойно. Теперь он был серьезен, не кривлялся, и глаза его глядели как-то особенно
грустно.

— Пан судья! — заговорил он мягко. — Вы человек справедливый… отпустите ребенка.
Малый был в «дурном обществе», но, видит бог, он не сделал дурного дела, и если его
сердце лежит к моим оборванным беднягам, то, клянусь богородицей, лучше велите меня
повесить, но я не допущу, чтобы мальчик пострадал из-за этого. Вот твоя кукла, малый!..

Он развязал узелок и вынул оттуда куклу. Рука отца, державшая мое плечо, разжалась. В
лице виднелось изумление.

— Что это значит? — спросил он наконец.

— Отпустите мальчика, — повторил Тыбурций, и его широкая ладонь любовно погладила

Page 36/41