Page 31 - В дурном обществе

Я всегда боялся отца, а теперь тем более. Теперь я носил в себе целый мир смутных
вопросов и ощущений. Мог ли он понять меня? Мог ли я в чем-либо признаться ему, не
изменяя своим друзьям? Я дрожал при мысли, что он узнает когда-либо о моем знакомстве с
«дурным обществом», но изменить этому обществу, изменить Валеку и Марусе — я был не в
состоянии. К тому же здесь было тоже нечто вроде «принципа»: если б я изменил им,
нарушив данное слово, то не мог бы при встрече поднять на них глаз от стыда.

VIII. Осенью

Близилась осень. В поле шла жатва, листья на деревьях желтели. Вместе с тем наша Маруся
начала прихварывать.

Она ни на что не жаловалась, только всё худела; лицо ее всё бледнело, глаза потемнели,
стали больше, веки приподнимались с трудом.

Теперь я мог приходить на гору, не стесняясь тем, что члены «дурного общества» бывали
дома. Я совершенно свыкся с ними и стал на горе своим человеком.

— Ты славный хлопец и когда-нибудь тоже будешь генералом, — говаривал Туркевич.

Темные молодые личности делали мне из вяза луки и самострелы; высокий штык-юнкер с
красным носом вертел меня на воздухе, как щепку, приучая к гимнастике. Только
«профессор» по-всегдашнему был погружен в какие-то глубокие соображения, а Лавровский в
трезвом состоянии вообще избегал людского общества и жался по углам.

Все эти люди помещались отдельно от Тыбурция, который занимал «с семейством»
описанное выше подземелье. Остальные члены «дурного общества» жили в таком же
подземелье, побольше, которое отделялось от первого двумя узкими коридорами. Свету
здесь было меньше, больше сырости и мрака. Вдоль стен кое-где стояли деревянные лавки и
обрубки, заменявшие стулья. Скамейки были завалены какими-то лохмотьями, заменявшими
постели. В середине, в освещенном месте, стоял верстак, на котором по временам пан
Тыбурций или кто-либо из темных личностей работали столярные поделки; был среди
«дурного общества» и сапожник, и корзинщик, но, кроме Тыбурция, все остальные
ремесленники были или дилетанты, или же какие-нибудь заморыши, или люди, у которых, как
я замечал, слишком сильно тряслись руки, чтобы работа могла идти успешно. Пол этого
подземелья был закидан стружками и всякими обрезками; всюду виднелись грязь и
беспорядок, хотя по временам Тыбурций за это сильно ругался и заставлял кого-нибудь из
жильцов подмести и хотя сколько-нибудь убрать это мрачное жилье. Я не часто заходил
сюда, так как не мог привыкнуть к затхлому воздуху, и, кроме того, в трезвые минуты здесь
имел пребывание мрачный Лавровский. Он обыкновенно или сидел на лавочке, спрятав лицо
в ладони и раскидав свои длинные волосы, или ходил из угла в угол быстрыми шагами. От
этой фигуры веяло чем-то тяжелым и мрачным, чего не выносили мои нервы. Но остальные
сожители-бедняги давно уже свыклись с его странностями. Генерал Туркевич заставлял его
иногда переписывать набело сочиняемые самим Туркевичем прошения и кляузы для
обывателей или же шуточные пасквили, которые потом развешивал на фонарных столбах.
Лавровский покорно садился за столик в комнате Тыбурция и по целым часам выводил
прекрасным почерком ровные строки. Раза два мне довелось видеть, как его, бесчувственно
пьяного, тащили сверху в подземелье. Голова несчастного, свесившись, болталась из
стороны в сторону, ноги бессильно тащились и стучали по каменным ступенькам, на лице
виднелось выражение страдания, по щекам текли слезы. Мы с Марусей, крепко прижавшись
друг к другу, смотрели на эту сцену из дальнего угла; но Валек совершенно свободно шнырял
между большими, поддерживая то руку, то ногу, то голову Лавровского.

Page 31/41