Page 8 - Евпатий Коловрат

Нет! Слова умирали на губах, осыпались пеплом, расползались, не сплетаясь, наузы и перья
были просто горсткой сора.

Но её дар не совсем угас. Она слышала, как скулили в подпечках, конюшнях, баньках в
смертной тоске маленькие Хозяева. Она слышала, как стонет от боли и ужаса вырванная из
зимнего сна Мать-Земля. И глядя в суровые, спокойные, любимые глаза, она видела…

Лучше бы ей ослепнуть.

Приговор, страшная кара отступнице — знать и не мочь. Так ей казалось.

Дурища! Глупая лесная баба! «Страшная кара»!

Ведь ещё ничего даже не началось…

От орды отделились всадники, помчались к воротам — в седых песцовых шапках, в серой
чешуе лат поверх синих, как зимнее небо, чапанов. И ещё один — грузный, некрепко
держащийся в седле, по стёганому кафтану разметалась окладистая сивая борода.

Бородач остановился на взгорбке у ворот, и смуглые всадники в седых шапках потекли вокруг
взгорбка неспешным хороводом.

Противусолонь.

Каждый из них держал в правой руке что-то лохматое, круглое, некрупное. Выезжая к
воротам, всадник разворачивал ношу к бойницам надвратной башни, несколько мгновений
медлил, кидал на снег и лез в седельную суму за следующей.

Первая ноша летела уже на снег и с неожиданно тоненьким детским всхлипом оседала на
руки ближних боярынь да сенных чернавок свекровь-Государыня Агрепена Ростиславовна,
когда княгиня поняла.

Головы. Отобранные кем-то, знавшим в лицо, головы князей, воевод, бойцов, надежи,
заступы, узорочья города над Окой. И первой упала в снег не потерявшая и в посмертном
унижении властного покоя седая голова великого князя Юрия Ингоревича. Свекра-батюшки.
Государя. И рядом с ней, словно — даже сейчас! — стараясь укрыть, поддержать, защитить
— братья. Сыновья. Внуки. Племянники. Старые думцы-бояре…

Заледеневшие глаза. Смёрзшиеся волосы. Синие щеки. Чёрные губы.

А бородач кричал. Кричал о страшной каре Господней тем, кто в безумной гордыне вздумал
своей бренной рукой остановить десницу гневного Вседержителя. О праведном царе Иоанне,
рекомом Батый, сулящем, даже сейчас, невиданную милость жителям непокорного города…

И оцепенев, внимали горожане голосу человека, недавно спешно покинувшего ещё не
обложенный врагом град. Голосу, что с амвона Успенского собора годами наставлял их в
вере и благочестии. Голосу своего епископа, звучащему не из-под митры или клобука —
из-под нерусской хвостатой шапки.

…Великую милость сулил праведный царь Бату, истинный новый Давид, посланный наказать
погрязшую в гордыне и двоеверии землю. Если без боя сейчас открыть ворота — многим
будет дарована жизнь. В первую голову искусным ремесленникам, детям, не переросшим
высокую ось ордынских телег. И, ясное дело, женщинам. Женщин же княжьего рода берёт
праведный царь под свою могучую руку.

Свояченица, княгиня Евпраксея, совсем ещё юная, что стояла на самом краю бойницы,
прижимая к себе захлёбывающегося криком первенца, завороженно вглядывалась в

Page 8/125