Page 13 - Евпатий Коловрат

закон старый, как степь и тайга.

Женщина глядела сквозь него, что-то бормоча распухшими красными губами. Хорошо, ай
хорошо — легко уйдёт, сама не заметит. Телсерг довольно усмехнулся углом жесткогубого
рта, примерился и полоснул хорезмийским ножом по длинной шее под запрокинутым
подбородком, слева. Он знал, что сейчас будет, и проворно отскочил, чтоб не запачкаться
бабьей кровью — дурная примета в его роду. Отскочил и недоумённо уставился на горло
жертвы. Горло, на котором темнела, исчезая, белая полоса. И ничего больше!

Высокие скулы кочевника обожгло стыдом. Он воровато оглянулся. Хвала Абай Гэсэру, никто
не видел! Что может быть позорнее для воина, чем тупой нож! Узнай сотник — у него отнимут
лук и булаву, нашьют на спину войлок и отгонят в степь, собирать кизяк для костров.
Впрочем, какой тут кизяк, какая степь — сломают спину и бросят на обочину подыхать в науку
молодым. Старик торопливо коснулся лезвия жёлтым длинным ногтём коричневого большого
пальца, перед тем как вернуть его в ножны. Надо ж знать, сколько раз шаркнуть по клинку
чёрным точильным камнем на привале.

И взвыл от боли и неожиданности. Обиженный недоверием клинок снёс чуть не четверть
ногтя, прокусил насквозь кожу и мясо пальца, скребнув по кости. Лхамо-м-мать!!! Вой-дооод!
А-а, ллессная тварь, желтоухая с-сука! Из-за тебя Телсерг дважды опозорился — плохим
ударом и срамной раной от своего же оружия! Не-ет, теперь легко не сдохнешь!

Он что было силы саданул в живот, мягкий белый живот с продольной ложбинкой и глубоким
пупком. Крик женщины слился с предсмертным воплем железа. Телсерг, не веря глазам,
уставился на зажатую в кулаке рукоять с обломком клинка. Перевёл взгляд на живот
женщины — и страх степной вьюгой просочился под бычью кожу куяка, под стёганый
подлатник, под овчинный тулуп.

На белом животе темнело синее пятно. Единственный след удара руки и ножа, которым
доводилось пробивать кольчуги.

— Шулмас![1] — прошептал Телсерг, пятясь к коню и складывая руки перед грудью в косой
крест-кавачу с поднятыми к плечам оттопыренными рогульками мизинцев и указательных
пальцев. — Вай-улай, шулмас!!! Муу юм саашаа, муу юм саашаа, муу юм саашаа!

Торопливо вскочил в седло, приласкал ременной косой плетью крутой конский круп и
помчался — прочь, скорее прочь, поближе к своим, к простому, к привычному, к битве и
грабежу…

Старый Телсерг на скаку возносил молчаливую молитву онгону-заступнику, деду Джихангира,
Священному Воителю. Пусть Потрясатель Вселенной вспомнит его, возмужавшего и
состарившегося в походах под чёрно-белым знаменем! Пусть рукою своей защитит от чар
злых урусутов!

Она ползла на непослушных ногах — таз словно раскололи надвое и набили горячими
углями, колени разъезжались, приходилось ползти, словно кошке с перебитым хребтом. Кони
чужаков проносились по ней. Её били нагайками — из тех, что в зимней степи, бывает, сносят
с серых плеч крутолобые головы некрупных волков. Совали в спину копьями, не успевая на
скаку подивиться глухой дрожи древка — словно ткнули не живую плоть, а заледеневшие
плахи мостовой. Кто-то, развернувшись в седле, сёк стрелой — и конский бег уносил его за
поворот улицы, не давая увидеть, как дёрнувшееся от удара тело продолжает ползти в каше
из снега, грязи, пепла и крови. Ползти три долгих, бесконечно долгих сажени. К тому сугробу,
в который чужак стряхнул с копья меховой колобок.

Доползла. Уткнулась в шубку, кровью и морозом обращенную в чёрный панцирь. Потянулась
к ручонке, бессильно растопырившей пальчики — варежка, вязаная рукавичка, слетела,

Page 13/125