Page 114 - Преступление и наказание

Действительно, Раскольников был почти здоров, особенно в сравнении со вчерашним,
только был очень бледен, рассеян и угрюм. Снаружи он походил как бы на раненого
человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль: брови его были
сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспаленный. Говорил он мало и неохотно, как бы через силу
или исполняя обязанность, и какое-то беспокойство изредка появлялось в его движениях.
Недоставало какой-нибудь повязки на руке или чехла из тафты на пальце для полного
сходства с человеком, у которого, например, очень больно нарывает палец, или ушиблена
рука, или что-нибудь в этом роде.
Впрочем, и это бледное и угрюмое лицо озарилось на мгновение как бы светом, когда
вошли мать и сестра, но это прибавило только к выражению его, вместо прежней тоскливой
рассеянности, как бы более сосредоточенной муки. Свет померк скоро, но мука осталась, и
Зосимов, наблюдавший и изучавший своего пациента со всем молодым жаром только что
начинающего полечивать доктора, с удивлением заметил в нем, с приходом родных, вместо
радости, как бы тяжелую скрытую решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя
уж избегнуть. Он видел потом, как почти каждое слово последовавшего разговора точно
прикасалось к какой-нибудь ране его пациента и бередило ее; но в то же время он и
подивился отчасти сегодняшнему умению владеть собой и скрывать свои чувства
вчерашнего мономана, из-за малейшего слова впадавшего вчера чуть не в бешенство.
— Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, — сказал Раскольников, приветливо целуя
мать и сестру, отчего Пульхерия Александровна тотчас же просияла, — и уже не по-
вчерашнему это говорю, — прибавил он, обращаясь к Разумихину и дружески пожимая ему
руку.
— А я так даже подивился на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись
пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с своим
больным. — Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как
было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да
подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? — прибавил он с
осторожною улыбкой, как бы всё еще боясь его чем-нибудь раздражить.
— Очень может быть, — холодно ответил Раскольников.
— Я к тому говорю, — продолжал Зосимов, разлакомившись, — что ваше совершенное
выздоровление, в главном, зависит теперь единственно от вас самих. Теперь, когда уже с
вами можно разговаривать, мне хотелось бы вам внушить, что необходимо устранить
первоначальные, так сказать, коренные причины, влиявшие на зарождение вашего
болезненного состояния, тогда и вылечитесь, не то будет даже и хуже. Этих первоначальных
причин я не знаю, но вам они должны быть известны. Вы человек умный и, уж конечно, над
собой наблюдали. Мне кажется, начало вашего расстройства совпадает отчасти с выходом
вашим из университета. Вам без занятий оставаться нельзя, а потому труд и твердо
поставленная перед собою цель, мне кажется, очень бы могли вам помочь.
— Да, да, вы совершенно правы… вот я поскорей поступлю в университет, и тогда всё
пойдет… как по маслу…
Зосимов, начавший свои умные советы отчасти и для эффекта перед дамами, был,
конечно, несколько озадачен, когда, кончив речь и взглянув на своего слушателя, заметил в
лице его решительную насмешку. Впрочем, это продолжалось мгновение. Пульхерия
Александровна тотчас же принялась благодарить Зосимова, в особенности за вчерашнее
ночное посещение их в гостинице.
— Как, он у вас был и ночью? — спросил Раскольников, как будто встревожившись. —
Стало быть, и вы тоже не спали после дороги?
— Ах, Родя, ведь это всё только до двух часов было. Мы с Дуней и дома-то раньше
двух никогда не ложились.
— Я тоже не знаю, чем его благодарить, — продолжал Раскольников, вдруг нахмурясь
и потупясь. — Отклонив вопрос денежный, — вы извините, что я об этом упомянул
(обратился он к Зосимову), — я уж и не знаю, чем это я заслужил от вас такое особенное