Page 119 - Преступление и наказание

давно. Да и всё-то кругом точно не здесь делается…
Он со вниманием посмотрел на них.
— Вот и вас… точно из-за тысячи верст на вас смотрю… Да и черт знает зачем мы об
этом говорим! И к чему расспрашивать? — прибавил он с досадой и замолчал, кусая себе
ногти и вновь задумываясь.
— Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, — сказала вдруг Пульхерия
Александровна, прерывая тягостное молчание, — я уверена, что ты наполовину от квартиры
стал такой меланхолик.
— Квартира?.. — отвечал он рассеянно. — Да, квартира много способствовала… я об
этом тоже думал… А если б вы знали, однако, какую вы странную мысль сейчас сказали,
маменька, — прибавил он вдруг, странно усмехнувшись.
Еще немного, и это общество, эти родные, после трехлетней разлуки, этот родственный
тон разговора при полной невозможности хоть об чем-нибудь говорить, — стали бы наконец
ему решительно невыносимы. Было, однако ж, одно неотлагательное дело, которое так или
этак, а надо было непременно решить сегодня, — так решил он еще давеча, когда проснулся.
Теперь он обрадовался делу , как выходу.
— Вот что, Дуня, — начал он серьезно и сухо, — я, конечно, прошу у тебя за
вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не
отступлюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же
ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой считать.
— Родя, Родя! Да ведь это всё то же самое, что и вчера, — горестно воскликнула
Пульхерия Александровна, — и почему ты всё подлецом себя называешь, не могу я этого
выносить! И вчера то же самое…
— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом есть ошибка с твоей
стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Всё в том, что ты, кажется, предполагаешь,
будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не так. Я просто для себя
выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть
полезною родным, но в моей решимости это не самое главное побуждение…
«Лжет! — думал он про себя, кусая ногти со злости. — Гордячка! Сознаться не хочет,
что хочется благодетельствовать! О, низкие характеры! Они и любят, точно ненавидят… О,
как я… ненавижу их всех!»
— Одним словом, я выхожу за Петра Петровича, — продолжала Дунечка, — потому
что из двух зол выбираю меньшее. Я намерена честно исполнить всё, чего он от меня
ожидает, а стало быть, его не обманываю… Зачем ты так сейчас улыбнулся?
Она тоже вспыхнула, и в глазах ее мелькнул гнев.
— Всё исполнишь? — спросил он, ядовито усмехаясь.
— До известного предела. И манера, и форма сватовства Петра Петровича показали
мне тотчас же, чего ему надобно. Он, конечно, себя ценит, может быть, слишком высоко, но
я надеюсь, что он и меня ценит… Чего ты опять смеешься?
— А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь, сестра, ты нарочно лжешь, по одному только
женскому упрямству, чтобы только на своем поставить передо мной… Ты не можешь
уважать Лужина: я видел его и говорил с ним. Стало быть, продаешь себя за деньги, и, стало
быть, во всяком случае поступаешь низко, и я рад, что ты, по крайней мере, краснеть
можешь!
— Неправда, не лгу!.. — вскричала Дунечка, теряя всё хладнокровие, — я не выйду за
него, не быв убеждена, что он ценит меня и дорожит мной; не выйду за него, не быв твердо
убеждена, что сама могу уважать его. К счастию, я могу в этом убедиться наверно, и даже
сегодня же. А такой брак не есть подлость, как ты говоришь! А если бы ты был и прав, если
б я действительно решилась на подлость, — разве не безжалостно с твоей стороны так со
мной говорить? Зачем ты требуешь от меня геройства, которого и в тебе-то, может быть,
нет? Это деспотизм, это насилие! Если я погублю кого, так только себя одну… Я еще никого
не зарезала!.. Что ты так смотришь на меня? Что ты так побледнел? Родя, что с тобой? Родя,