Page 115 - Преступление и наказание

внимание? Просто не понимаю… и… и оно мне даже тяжело, потому что непонятно: я вам
откровенно высказываю.
— Да вы не раздражайтесь, — засмеялся через силу Зосимов, — предположите, что вы
мой первый пациент, ну, а наш брат, только что начинающий практиковать, своих первых
пациентов, как собственных детей, любит, а иные почти в них влюбляются. А я ведь
пациентами-то не богат.
— Я уж не говорю про него, — прибавил Раскольников, указывая на Разумихина, — а
тоже, кроме оскорблений и хлопот, ничего от меня не видал.
— Эк ведь врет! Да ты в чувствительном настроении, что ли, сегодня? — крикнул
Разумихин.
Он увидал бы, если б был проницательнее, что чувствительного настроения тут отнюдь
не было, а было даже нечто совсем напротив. Но Авдотья Романовна это заметила. Она
пристально и с беспокойством следила за братом.
— Про вас же, маменька, я и говорить не смею, — продолжал он, будто заученный с
утра урок, — сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь, как должны были вы здесь,
вчера, измучиться в ожидании моего возвращения. — Сказав это, он вдруг, молча и с
улыбкой, протянул руку сестре. Но в улыбке этой мелькнуло на этот раз настоящее
неподдельное чувство. Дуня тотчас же схватила и горячо пожала протянутую ей руку,
обрадованная и благодарная. В первый раз обращался он к ней после вчерашней размолвки.
Лицо матери осветилось восторгом и счастьем при виде этого окончательного и бессловного
примирения брата с сестрой.
— Вот за это-то я его и люблю! — прошептал всё преувеличивающий Разумихин,
энергически повернувшись на стуле. — Есть у него эти движения!..
«И как это у него всё хорошо выходит, — думала мать про себя, — какие у него
благородные порывы, и как он просто, деликатно кончил всё это вчерашнее недоумение с
сестрой — тем только, что руку протянул в такую минуту да поглядел хорошо… И какие у
него глаза прекрасные, и какое всё лицо прекрасное!.. Он собой даже лучше Дунечки… Но,
боже мой, какой у него костюм, как он ужасно одет! У Афанасия Ивановича в лавке Вася,
рассыльный, лучше одет!.. И так бы вот, так бы, кажется, и бросилась к нему, и обняла его,
и… заплакала, — а боюсь, боюсь… какой-то он, господи!.. Вот ведь и ласково говорит, а
боюсь! Ну чего я боюсь?..»
— Ах, Родя, ты не поверишь, — подхватила она вдруг, спеша ответить на его
замечание, — как мы с Дунечкой вчера были… несчастны! Теперь, как уже всё прошло и
кончилось и все мы опять счастливы, — можно рассказать. Вообрази, бежим сюда, чтоб
обнять тебя, чуть не прямо из вагона, а эта женщина, — а, да вот она! Здравствуй, Настасья!..
Говорит она нам вдруг, что ты лежишь в белой горячке и только что убежал тихонько от
доктора, в бреду, на улицу и что тебя побежали отыскивать. Ты не поверишь, что с нами
было! Мне как раз представилось, как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый,
друг твоего отца, — ты его не помнишь, Родя, — тоже в белой горячке и таким же образом
выбежал и на дворе в колодезь упал, на другой только день могли вытащить. А мы, конечно,
еще более преувеличили. Хотели было броситься отыскивать Петра Петровича, чтобы хоть с
его помощию… потому что ведь мы были одни, совершенно одни, — протянула она
жалобным голосом и вдруг совсем осеклась, вспомнив, что заговаривать о Петре Петровиче
еще довольно опасно, несмотря на то «что все уже опять совершенно счастливы».
— Да, да… всё это, конечно, досадно… — пробормотал в ответ Раскольников, но с
таким рассеянным и почти невнимательным видом, что Дунечка в изумлении на него
посмотрела.
— Что бишь я еще хотел, — продолжал он, с усилием припоминая, — да: пожалуйста,
маменька, и ты, Дунечка, не подумайте, что я не хотел к вам сегодня первый прийти и ждал
вас первых.
— Да что это ты, Родя! — вскричала Пульхерия Александровна, тоже удивляясь.
«Что он, по обязанности, что ли, нам отвечает? — подумала Дунечка, — и мирится, и