Page 200 - Преступление и наказание
P. 200

вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это был человек добрый и благородный,
               любивший и уважавший семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся
               всяким развратным людям и уж бог знает с кем он не пил, с теми, которые даже подошвы его
               не  стоили!  Вообразите,  Родион  Романович,  в  кармане  у  него  пряничного  петушка  нашли:
               мертво-пьяный идет, а про детей помнит.
                     — Пе-туш-ка? Вы изволили сказать: пе-туш-ка? — крикнул провиантский господин.
                     Катерина Ивановна не удостоила его ответом. Она о чем-то задумалась и вздохнула.
                     — Вот  вы,  наверно,  думаете,  как  и  все,  что  я  с  ним  слишком  строга  была, —
               продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это не так! Он меня уважал, он меня
               очень,  очень  уважал!  Доброй  души  был  человек!  И  так  его  жалко  становилось  иной  раз!
               Сидит,  бывало, смотрит на меня из  угла, так  жалко станет  его, хотелось бы приласкать, а
               потом и думаешь про себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-
               нибудь и удержать можно было.
                     — Да-с,  бывало-с  дранье  вихров-с,  бывало-с  неоднократно-с, —  проревел  опять
               провиантский и влил в себя еще рюмку водки.
                     — Не только драньем вихров, но даже и помелом было бы полезно обойтись с иными
               дураками. Я не о покойнике теперь говорю! — отрезала Катерина Ивановна провиантскому.
                     Красные  пятна  на  щеках  ее  рдели  всё  сильнее  и  сильнее,  грудь  ее  колыхалась.  Еще
               минута, и она уже готова была начать историю. Многие хихикали, многим, видимо, было это
               приятно.  Провиантского  стали  подталкивать  и  что-то  шептать  ему.  Их,  очевидно,  хотели
               стравить.
                     — А па-а-азвольте спросить, это вы насчет чего-с, — начал провиантский, — то есть на
               чей…  благородный  счет…  вы  изволили  сейчас…  А  впрочем,  не  надо!  Вздор!  Вдова!
               Вдовица! Прощаю… Пас! — и он стукнул опять водки.
                     Раскольников  сидел  и  слушал  молча  и  с  отвращением.  Ел  же  он,  только  разве  из
               учтивости прикасаясь к кускам, которые поминутно накладывала на его тарелку Катерина
               Ивановна, и то только, чтоб ее не обидеть. Он пристально приглядывался к Соне. Но Соня
               становилась всё тревожнее и озабоченнее; она тоже предчувствовала, что поминки мирно не
               кончатся,  и  со  страхом  следила  за  возраставшим  раздражением  Катерины  Ивановны.  Ей,
               между прочим, было известно, что главною причиной, по которой обе приезжие дамы так
               презрительно обошлись с приглашением Катерины Ивановны, была она, Соня. Она слышала
               от самой Амалии Ивановны, что мать даже обиделась приглашением и предложила вопрос:
               «Каким  образом  она  могла  бы  посадить  рядом  с  этой  девицей  свою  дочь?»  Соня
               предчувствовала,  что  Катерине  Ивановне  как-нибудь  уже  это  известно,  а  обида  ей,  Соне,
               значила для Катерины Ивановны более, чем обида ей лично, ее детям, ее папеньке, одним
               словом,  была  обидой  смертельною,  и  Соня  знала,  что  уж  Катерина  Ивановна  теперь  не
               успокоится, «пока не докажет этим шлепохвосткам, что они обе», и т. д., и. т. д. Как нарочно,
               кто-то  переслал  с  другого  конца  стола  Соне  тарелку,  с  вылепленными  на  ней,  из  черного
               хлеба,  двумя  сердцами,  пронзенными  стрелой.  Катерина  Ивановна вспыхнула  и  тотчас  же
               громко заметила, через стол, что переславший, конечно, «пьяный осел». Амалия Ивановна,
               тоже  предчувствовавшая  что-то  недоброе,  а  вместе  с  тем  оскорбленная  до  глубины  души
               высокомерием  Катерины  Ивановны,  чтобы  отвлечь  неприятное  настроение  общества  в
               другую сторону и, кстати, уж чтоб поднять себя в общем мнении, начала вдруг, ни с того ни
               с сего, рассказывать, что какой-то знакомый ее, «Карль из аптеки», ездил ночью на извозчике
               и что «извозчик хотель его убиваль и что Карль его ошень, ошень просиль, чтоб он его не
               убиваль, и плакаль, и руки сложиль, и испугаль, и от страх ему сердце пронзиль». Катерина
               Ивановна хоть и улыбнулась, но тотчас же заметила, что Амалии Ивановне не следует по-
               русски  анекдоты  рассказывать.  Та  еще  больше  обиделась  и  возразила,  что  ее  «фатер  аус
               Берлин  буль  ошень,  ошень  важны  шеловек  и  всё  руки  по  карман  ходиль».  Смешливая
               Катерина Ивановна не вытерпела и ужасно расхохоталась, так что Амалия Ивановна стала
               уже терять последнее терпение и едва крепилась.
                     — Вот  сычиха-то! —  зашептала  тотчас  же  опять  Катерина  Ивановна  Раскольникову,
   195   196   197   198   199   200   201   202   203   204   205