Page 58 - Преступление и наказание
P. 58

лошадей, несмотря на то что кучер раза три или четыре ему кричал. Удар кнута так разозлил
               его, что он, отскочив к перилам (неизвестно почему он шел по самой середине моста, где
               ездят, а не ходят), злобно заскрежетал и защелкал зубами. Кругом, разумеется, раздавался
               смех.
                     — И за дело!
                     — Выжига какая-нибудь.
                     — Известно, пьяным представится да нарочно и лезет под колеса; а ты за него отвечай.
                     — Тем промышляют,49почтенный, тем промышляют…
                     Но в ту минуту, как он стоял у перил и всё еще бессмысленно и злобно смотрел вслед
               удалявшейся  коляске,  потирая  спину,  вдруг  он  почувствовал,  что  кто-то  сует  ему  в  руки
               деньги. Он посмотрел: пожилая купчиха, в головке50и козловых башмаках, и с нею девушка,
               в шляпке и с зеленым зонтиком, вероятно дочь. «Прими, батюшка, ради Христа». Он взял, и
               они прошли мимо. Денег двугривенный. По платью и по виду они очень могли принять его
               за нищего, за настоящего собирателя грошей на улице, а подаче целого двугривенного он,
               наверно, обязан был удару кнута, который их разжалобил.
                     Он зажал двугривенный в руку, прошел шагов десять и оборотился лицом к Неве, по
               направлению дворца. Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве
               так редко бывает. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как
               смотря на него отсюда, с моста, не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь
               чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение. Боль от кнута
               утихла, и Раскольников забыл про удар; одна беспокойная и не совсем ясная мысль занимала
               его теперь исключительно. Он стоял и смотрел вдаль долго и пристально; это место было
               ему  особенно  знакомо.  Когда  он  ходил  в  университет,  то  обыкновенно, —  чаще  всего,
               возвращаясь домой, — случалось ему, может быть раз сто, останавливаться именно на этом
               же  самом  месте,  пристально  вглядываться  в  эту  действительно  великолепную  панораму  и
               каждый  раз  почти  удивляться  одному  неясному  и  неразрешимому  своему  впечатлению.
               Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым
               и  глухим  полна  была  для  него  эта  пышная  картина…  Дивился  он  каждый  раз  своему
               угрюмому  и  загадочному  впечатлению  и  откладывал  разгадку  его,  не  доверяя  себе,  в
               будущее. Теперь вдруг резко вспомнил он про эти прежние свои вопросы и недоумения, и
               показалось ему, что не нечаянно он вспомнил теперь про них. Уж одно то показалось ему
               дико  и  чудно,  что  он  на  том  же  самом  месте  остановился,  как  прежде,  как  будто  и
               действительно вообразил, что может о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими
               же прежними темами и картинами интересоваться, какими интересовался… еще так недавно.
               Даже чуть не смешно ему стало и в то же время сдавило грудь до боли. В какой-то глубине,
               внизу,  где-то  чуть  видно  под  ногами,  показалось  ему  теперь  всё  это  прежнее  прошлое,  и
               прежние  мысли,  и  прежние  задачи,  и  прежние  темы,  и  прежние  впечатления,  и  вся  эта
               панорама, и он сам, и всё, всё… Казалось, он улетал куда-то вверх и всё исчезало в глазах
               его…  Сделав  одно  невольное  движение  рукой,  он  вдруг  ощутил  в  кулаке  своем  зажатый
               двугривенный. Он разжал руку, пристально поглядел на монетку, размахнулся и бросил ее в
               воду;  затем  повернулся  и  пошел  домой.  Ему  показалось,  что  он  как  будто  ножницами
               отрезал себя сам от всех и всего в эту минуту.
                     Он пришел к себе уже к вечеру, стало быть, проходил всего часов шесть. Где и как шел
               обратно, ничего он этого не помнил. Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег
               на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся…
                     Он  очнулся  в  полные  сумерки  от  ужасного  крику.  Боже,  что  это  за  крик!  Таких
               неестественных звуков, такого воя, вопля, скрежета, слез, побой и ругательств он никогда
               еще  не  слыхивал  и  не  видывал.  Он  и  вообразить  не  мог  себе  такого  зверства,  такого
               исступления. В ужасе приподнялся он и сел на своей постели, каждое мгновение замирая и
               мучаясь.  Но  драки,  вопли  и  ругательства  становились  всё  сильнее  и  сильнее.  И  вот,  к
               величайшему  изумлению,  он  вдруг  расслышал  голос  своей  хозяйки.  Она  выла,  визжала  и
               причитала,  спеша,  торопясь,  выпуская  слова  так,  что  и  разобрать  нельзя  было,  о  чем-то
   53   54   55   56   57   58   59   60   61   62   63