Page 56 - Преступление и наказание

я налгал и наподличал сегодня! Как мерзко лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим
Ильей Петровичем! А впрочем, вздор и это! Наплевать мне на них на всех, да и на то, что я
лебезил и заигрывал! Совсем не то! Совсем не то!..»
Вдруг он остановился; новый, совершенно неожиданный и чрезвычайно простой
вопрос разом сбил его с толку и горько его изумил:
«Если действительно всё это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у
тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор
даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и
на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас
бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Да, это так; это всё так. Он, впрочем, это и прежде знал, и совсем это не новый вопрос
для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания
и возражения, а так, как будто так тому и следует быть, как будто иначе и быть
невозможно… Да, он это всё знал и всё помнил; да чуть ли это уже вчера не было так
решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал… А ведь
так!..
«Это оттого что я очень болен, — угрюмо решил он наконец, — я сам измучил и
истерзал себя, и сам не знаю, что делаю… И вчера, и третьего дня, и всё это время терзал
себя… Выздоровлю и… не буду терзать себя… А ну как совсем и не выздоровлю? Господи!
Как это мне всё надоело!..» Он шел не останавливаясь. Ему ужасно хотелось как-нибудь
рассеяться, но он не знал, что сделать и что предпринять. Одно новое, непреодолимое
ощущение овладевало им всё более и более почти с каждой минутой: это было какое-то
бесконечное, почти физическое отвращение ко всему встречавшемуся и окружающему,
упорное, злобное, ненавистное. Ему гадки были все встречные, — гадки были их лица,
походка, движения.
Просто наплевал бы на кого-нибудь, укусил бы, кажется, если бы кто-нибудь с ним
заговорил…
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском
острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к
Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно:
сам я пришел или просто шел да сюда зашел? Всё равно; сказал я… третьего дня… что к
нему после того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь
зайти…»
Он поднялся к Разумихину в пятый этаж.
Тот был дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и сам ему отпер.
Месяца четыре как они не видались. Разумихин сидел у себя в истрепанном до лохмотьев
халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На лице его
выразилось удивление.
— Что ты? — закричал он, осматривая с ног до головы вошедшего товарища; затем
помолчал и присвистнул.
— Неужели уж так плохо? Да ты, брат, нашего брата перещеголял, — прибавил он,
глядя на лохмотья Раскольникова. — Да садись же, устал небось! — и когда тот повалился
на клеенчатый турецкий диван, который был еще хуже его собственного, Разумихин
разглядел вдруг, что гость его болен.
— Да ты серьезно болен, знаешь ты это? — Он стал щупать его пульс; Раскольников
вырвал руку.
— Не надо, — сказал он, — я пришел… вот что: у меня уроков никаких… я хотел
было… впрочем, мне совсем не надо уроков…
— А знаешь что? Ведь ты бредишь! — заметил наблюдавший его пристально
Разумихин.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не
подумал о том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно