Page 54 - Преступление и наказание

— А куда, позвольте спросить?
— По улице.
— Коротко и ясно.
Раскольников отвечал резко, отрывисто, весь бледный как платок и не опуская черных
воспаленных глаз своих перед взглядом Ильи Петровича.
— Он едва на ногах стоит, а ты… — заметил было Никодим Фомич.
— Ни-че-го! — как-то особенно проговорил Илья Петрович. Никодим Фомич хотел
было еще что-то присовокупить, но, взглянув на письмоводителя, который тоже очень
пристально смотрел на него, замолчал. Все вдруг замолчали. Странно было.
— Ну-с, хорошо-с, — заключил Илья Петрович, — мы вас не задерживаем.
Раскольников вышел. Он еще мог расслышать, как по выходе его начался оживленный
разговор, в котором слышнее всех отдавался вопросительный голос Никодима Фомича… На
улице он совсем очнулся.
«Обыск, обыск, сейчас обыск! — повторял он про себя, торопясь дойти; — разбойники!
подозревают!» Давешний страх опять охватил его всего, с ног до головы.

II
«А что, если уж и был обыск? Что, если их как раз у себя и застану?»
Но вот его комната. Ничего и никого; никто не заглядывал. Даже Настасья не
притрогивалась. Но, господи! Как мог он оставить давеча все эти вещи в этой дыре?
Он бросился в угол, запустил руку под обои и стал вытаскивать вещи и нагружать ими
карманы. Всего оказалось восемь штук: две маленькие коробки с серьгами или с чем-то в
этом роде — он хорошенько не посмотрел; потом четыре небольшие сафьянные футляра.
Одна цепочка была просто завернута в газетную бумагу. Еще что-то в газетной бумаге,
кажется орден…
Он поклал всё в разные карманы, в пальто и в оставшийся правый карман панталон,
стараясь, чтоб было неприметнее. Кошелек тоже взял заодно с вещами. Затем вышел из
комнаты, на этот раз даже оставив ее совсем настежь.
Он шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что весь изломан, но сознание было при нем.
Боялся он погони, боялся, что через полчаса, через четверть часа уже выйдет, пожалуй,
инструкция следить за ним; стало быть, во что бы ни стало, надо было до времени схоронить
концы. Надо было управиться, пока еще оставалось хоть сколько-нибудь сил и хоть какое-
нибудь рассуждение… Куда же идти?
Это было уже давно решено: «Бросить всё в канаву, и концы в воду, и дело с концом».
Так порешил он еще ночью, в бреду, в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз
порывался встать и идти: «поскорей, поскорей, и всё выбросить». Но выбросить оказалось
очень трудно.
Он бродил по набережной Екатерининского канала уже с полчаса, а может и более, и
несколько раз посматривал на сходы в канаву, где их встречал. Но и подумать нельзя было
исполнить намерение: или плоты стояли у самых сходов и на них прачки мыли белье, или
лодки были причалены, и везде люди так и кишат, да и отовсюду с набережных, со всех
сторон, можно видеть, заметить: подозрительно, что человек нарочно сошел, остановился и
что-то в воду бросает. А ну как футляры не утонут, а поплывут? Да и конечно так. Всякий
увидит. И без того уже все так и смотрят, встречаясь, оглядывают, как будто им и дело
только до него. «Отчего бы так, или мне, может быть, кажется», — думал он.
Наконец пришло ему в голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там
и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест
дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в
опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на
безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился
чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!