Page 32 - Собачье сердце

— Помилуйте, — уверенно ответил человек, — как же так без документа? Это уж —
извиняюсь. Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать. Во-
первых, домком...
— При чем тут домком?
— Как это при чем? Встречают, спрашивают — когда ж ты, говорят, многоуважаемый,
пропишешься?
— Ах ты, Господи, — уныло воскликнул Филипп Филиппович, — встречаются,
спрашивают... Воображаю, что вы им говорите. Ведь я же вам запрещал шляться по
лестницам.
— Что я, каторжный?— удивился человек, и сознание его правоты загорелось у него
даже в рубине. — Как это так «шляться»?! Довольно обидные ваши слова. Я хожу, как все
люди.
При этом он посучил лакированными ногами по паркету.
Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли в сторону. «Надо все-таки сдерживать
себя», — подумал он. Подойдя к буфету, он одним духом выпил стакан воды.
— Отлично-с, — поспокойнее заговорил он, — дело не в словах. Итак, что говорит
этот ваш прелестный домком?
— Что ж ему говорить... Да вы напрасно его прелестным ругаете. Он интересы
защищает.
— Чьи интересы, позвольте осведомиться?
— Известно чьи — трудового элемента.
Филипп Филиппович выкатил глаза.
— Почему же вы — труженик?
— Да уж известно — не нэпман.
— Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах вашего революционного интереса?
— Известно что — прописать меня. Они говорят — где ж это видано, чтоб человек
проживал непрописанный в Москве. Это — раз. А самое главное — учетная карточка. Я
дезертиром быть не желаю. Опять же — союз, биржа...
— Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой скатерти или по своему
паспорту? Ведь нужно все-таки считаться с положением! Не забывайте, что вы... Э... гм...
вы ведь, так сказать, — неожиданно явившееся существо, лабораторное. — Филипп
Филиппович говорил все менее уверенно.
Человек победоносно молчал.
— Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить
все по плану этого вашего домкома? Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии.
— Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал
в газете, и шабаш.
— Как же вам угодно именоваться?
Человек поправил галстук и ответил:
— Полиграф Полиграфович.
— Не валяйте дурака, — хмуро отозвался Филипп Филиппович, — я с вами серьезно
говорю.
Язвительная усмешка искривила усишки человека.
— Что-то не пойму я, — заговорил он весело и осмысленно. — Мне по матушке
нельзя. Плевать — нельзя. А от вас только и слышу: «Дурак, дурак». Видно, только
профессорам разрешается ругаться в Ресефесере.
Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан, разбил его. Напившись из
другого, подумал: «Еще немного, он меня учить станет и будет совершенно прав. В руках
не могу держать себя».
Он повернулся на стуле, преувеличенно вежливо склонил стан и с железной
твердостью произнес: