Page 108 - Рассказы. Повести. Пьесы

легче, чем по-русски.
Что касается моего теперешнего образа жизни, то прежде всего я должен отметить
бессонницу, которою страдаю в последнее время. Если бы меня спросили: что составляет
теперь главную и основную черту твоего существования? Я ответил бы: бессонница. Как и
прежде, по привычке, ровно в полночь я раздеваюсь и ложусь в постель. Засыпаю я скоро, но
во втором часу просыпаюсь, и с таким чувством, как будто совсем не спал. Приходится
вставать с постели и зажигать лампу. Час или два я хожу из угла в угол по комнате и
рассматриваю давно знакомые картины и фотографии. Когда надоедает ходить, сажусь за
свой стол. Сижу я неподвижно, ни о чем не думая и не чувствуя никаких желаний; если
передо мной лежит книга, то машинально я придвигаю ее к себе и читаю без всякого
интереса. Так, недавно в одну ночь я прочел машинально целый роман под странным
названием: «О чем пела ласточка». Или же я, чтобы занять свое внимание, заставляю себя
считать до тысячи, или воображаю лицо кого-нибудь из товарищей и начинаю вспоминать: в
каком году и при каких обстоятельствах он поступил на службу? Люблю прислушиваться к
звукам. То за две комнаты от меня быстро проговорит что-нибудь в бреду моя дочь Лиза, то
жена пройдет через залу со свечой и непременно уронит коробку со спичками, то скрипнет
рассыхающийся шкап или неожиданно загудит горелка в лампе — и все эти звуки почему-то
волнуют меня.
Не спать ночью — значит, каждую минуту сознавать себя ненормальным, а потому я с
нетерпением жду утра и дня, когда я имею право не спать. Проходит много томительного
времени, прежде чем на дворе закричит петух. Это мой первый благовеститель. Как только
он прокричит, я уже знаю, что через час внизу проснется швейцар и, сердито кашляя, пойдет
зачем-то вверх по лестнице. А потом за окнами начнет мало-помалу бледнеть воздух,
раздадутся на улице голоса…
День начинается у меня приходом жены. Она входит ко мне в юбке, непричесанная, но
уже умытая, пахнущая цветочным одеколоном, и с таким видом, как будто вошла нечаянно,
и всякий раз говорит одно и то же:
— Извини, я на минутку… Ты опять не спал?
Затем она тушит лампу, садится около стола и начинает говорить. Я не пророк, но
заранее знаю, о чем будет речь. Каждое утро одно и то же. Обыкновенно, после тревожных
расспросов о моем здоровье, она вдруг вспоминает о нашем сыне офицере, служащем в
Варшаве. После двадцатого числа каждого месяца мы высылаем ему по 50 рублей — это
главным образом и служит темою для нашего разговора.
— Конечно, это нам тяжело, — вздыхает жена, — но пока он окончательно не стал на
ноги, мы обязаны помогать ему. Мальчик на чужой стороне, жалованье маленькое…
Впрочем, если хочешь, в будущем месяце мы пошлем ему не пятьдесят, а сорок. Как ты
думаешь?
Ежедневный опыт мог бы убедить жену, что расходы не становятся меньше оттого, что
мы часто говорим о них, но жена моя не признает опыта и аккуратно каждое утро
рассказывает и о нашем офицере, и о том, что хлеб, славу богу, стал дешевле, а сахар
подорожал на две копейки — и всё это таким тоном, как будто сообщает мне новость.
Я слушаю, машинально поддакиваю и, вероятно, оттого, что не спал ночь, странные,
ненужные мысли овладевают мной. Я смотрю на свою жену и удивляюсь, как ребенок. В
недоумении я спрашиваю себя: неужели эта старая, очень полная, неуклюжая женщина, с
тупым выражением мелочной заботы и страха перед куском хлеба со взглядом, отуманенным
постоянными мыслями о долгах и нужде, умеющая говорить только о расходах и улыбаться
только дешевизне — неужели эта женщина была когда-то той самой тоненькой Варею,
которую я страстно полюбил за хороший, ясный ум, за чистую душу, красоту и, как Отелло
Дездемону, за «состраданье» к моей науке? Неужели это та самая жена моя Варя, которая
когда-то родила мне сына?
Я напряженно всматриваюсь в лицо сырой, неуклюжей старухи, ищу в ней свою Варю,
но от прошлого у ней уцелел только страх за мое здоровье, да еще манера мое жалованье