Page 105 - Рассказы. Повести. Пьесы

нежно, то сердито, но она плохо слышала его. Рыдания чередовались у нее с страшною
болью, и каждая новая боль была сильнее и продолжительнее. Сначала во время боли она
задерживала дыхание и кусала подушку, но потом стала кричать неприличным,
раздирающим голосом. Раз, увидев около себя мужа, она вспомнила, что оскорбила его, и, не
рассуждая, бред ли это или настоящий Петр Дмитрич, схватила обеими руками его руку и
стала целовать ее.
— Ты лгал, я лгала… — начала она оправдываться. — Пойми, пойми… Меня
замучили, вывели из терпенья…
— Оля, мы тут не одни! — сказал Петр Дмитрич. Ольга Михайловна приподняла
голову и увидела Варвару, которая стояла на коленях около комода и выдвигала нижний
ящик. Верхние ящики были уже выдвинуты. Кончив с комодом, Варвара поднялась и,
красная от напряжения, с холодным, торжественным лицом принялась отпирать шкатулку.
— Марья, не отопру! — сказала она шёпотом. — Отопри, что ли.
Горничная Марья ковыряла ножницами в подсвечнике, чтобы вставить новую свечу;
она подошла к Варваре и помогла ей отпереть шкатулку.
— Чтоб ничего запертого не было… — шептала Варвара. — Отопри, мать моя, и этот
коробок. Барин, — обратилась она к Петру Дмитричу, — вы бы послали к отцу Михаилу,
чтоб царские врата отпер! Надо!
— Делайте, что хотите, — сказал Петр Дмитрич, прерывисто дыша, — только ради
бога скорей доктора или акушерку! Поехал Василий? Пошли еще кого‑нибудь.
Пошли своего мужа!
«Я рожу», — сообразила Ольга Михайловна. — Варвара, — простонала она, — но ведь
он родится не живой!
— Ничего, ничего, барыня… — зашептала Варвара. — Бог даст, живой бундить (так
она выговаривала слово «будет»)! Бундить живой.
Когда Ольга Михайловна в другой раз очнулась от боли, то уж не рыдала и не металась,
а только стонала. От стонов она не могла удержаться даже в те промежутки, когда не было
боли. Свечи еще горели, но уже сквозь шторы пробивался утренний свет. Было, вероятно,
около пяти часов утра. В спальне за круглым столиком сидела какая‑то незнакомая
женщина в белом фартуке и с очень скромною физиономией. По выражению ее фигуры
видно было, что она давно уже сидит. Ольга Михайловна догадалась, что это акушерка.
— Скоро кончится? — спросила она и в своем голосе услышала какую‑то
особую, незнакомую ноту, какой раньше у нее никогда не было. «Должно быть, я умираю от
родов», — подумала она.
В спальню осторожно вошел Петр Дмитрич, одетый, как днем, и стал у окна, спиной к
жене. Он приподнял штору и поглядел в окно.
— Какой дождь! — сказал он.
— А который час? — спросила Ольга Михайловна, чтобы еще раз услышать в своем
голосе незнакомую нотку.
— Без четверти шесть, — отвечала акушерка. «А что, если я в самом деле умираю? —
подумала Ольга Михайловна, глядя на голову мужа и на оконные стекла, по которым стучал
дождь. — Как он без меня будет жить? С кем он будет чай пить, обедать, разговаривать по
вечерам, спать?»
И он показался ей маленьким, осиротевшим; ей стало жаль его и захотелось сказать ему
что‑нибудь приятное, ласковое, утешительное. Она вспомнила, как он весною
собирался купить себе гончих и как она, находя охоту забавой жестокой и опасной,
помешала ему сделать это.
— Петр, купи себе гончих! — простонала она.
Он опустил штору и подошел к постели, хотел что‑то сказать, но в это время
Ольга Михайловна почувствовала боль и вскрикнула неприличным, раздирающим голосом.
От боли, частых криков и стонов она отупела. Она слышала, видела, иногда говорила,
но плохо понимала и сознавала только, что ей больно или сейчас будет больно. Ей казалось,