Page 110 - Рассказы. Повести. Пьесы

большой серый дом с аптекой; тут когда-то стоял маленький домик, а в нем была портерная;
в этой портерной я обдумывал свою диссертацию и написал первое любовное письмо к Варе.
Писал карандашом, на листе с заголовком «Historia morbi» 17 . Вот бакалейная лавочка;
когда-то хозяйничал в ней жидок, продававший мне в долг папиросы, потом толстая баба,
любившая студентов за то, что «у каждого из них мать есть»; теперь сидит рыжий купец,
очень равнодушный человек, пьющий чай из медного чайника. А вот мрачные, давно не
ремонтированные университетские ворота; скучающий дворник в тулупе, метла, кучи
снега… На свежего мальчика, приехавшего из провинции и воображающего, что храм науки
в самом деле храм, такие ворота не могут произвести здорового впечатления. Вообще
ветхость университетских построек, мрачность коридоров, копоть стен, недостаток света,
унылый вид ступеней, вешалок и скамей в истории русского пессимизма занимают одно из
первых мест на ряду причин предрасполагающих… Вот и наш сад. С тех пор, как я был
студентом, он, кажется, не стал ни лучше, ни хуже. Я его не люблю. Было бы гораздо умнее,
если бы вместо чахоточных лип, желтой акации и редкой, стриженой сирени росли тут
высокие сосны и хорошие дубы. Студент, настроение которого в большинстве создается
обстановкой, на каждом шагу, там, где он учится, должен видеть перед собою только
высокое, сильное и изящное… Храни его бог от тощих деревьев, разбитых окон, серых стен
и дверей, обитых рваной клеенкой.
Когда подхожу я к своему крыльцу, дверь распахивается и меня встречает мой старый
сослуживец, сверстник и тезка швейцар Николай. Впустив меня, он крякает и говорит:
— Мороз, ваше превосходительство!
Или же, если моя шуба мокрая, то:
— Дождик, ваше превосходительство!
Затем он бежит впереди меня и отворяет на моем пути все двери. В кабинете он
бережно снимает с меня шубу и в это время успевает сообщить мне какую-нибудь
университетскую новость. Благодаря короткому знакомству, какое существует между всеми
университетскими швейцарами и сторожами, ему известно все, что происходит на четырех
факультетах, в концелярии, в кабинете ректора, в библиотеке. Чего только он не знает? Когда
у нас злобою дня бывает, например, отставка ректора или декана, то я слышу, как он,
разговаривая с молодыми сторожами, называет кандидатов и тут же поясняет, что такого-то
не утвердит министр, такой-то сам откажется, потом вдается в фантастические подробности
о каких-то таинственных бумагах, полученных в канцелярии, о секретном разговоре, бывшем
якобы у министра с попечителем и т. п. Если исключить эти подробности, то в общем он
почти всегда оказывается правым. Характеристики, делаемые им каждому из кандидатов,
своеобразны, но тоже верны. Если вам нужно узнать, в каком году кто защищал
диссертацию, поступил на службу, вышел в отставку или умер, то призовите к себе на
помощь громадную память этого солдата, и он не только назовет вам год, месяц и число, но
и сообщит также подробности, которыми сопровождалось то или другое обстоятельство. Так
помнить может только тот, кто любит.
Он хранитель университетских преданий. От своих предшественников-швейцаров он
получил в наследство много легенд из университетской жизни, прибавил к этому богатству
много своего добра, добытого за время службы, и если хотите, то он расскажет вам много
длинных и коротких историй. Он может рассказать о необыкновенных мудрецах, знавших
всё, о замечательных тружениках, не спавших по неделям, о многочисленных мучениках и
жертвах науки; добро торжествует у него над злом, слабый всегда побеждает сильного,
мудрый глупого, скромный гордого, молодой старого… Нет надобности принимать все эти
легенды и небылицы за чистую монету, но процедите их, и у вас на фильтре останется то,
что нужно: наши хорошие традиции и имена истинных героев, признанных всеми.
В нашем обществе все сведения о мире ученых исчерпываются анекдотами о

17 История болезни (лат.).