Page 349 - Рассказы. Повести. Пьесы

тихо, через силу. — Я ведь тут никого и ничего не знаю…
— До воскресенья, извольте, останусь, так и быть уж, а больше не желаю. Ну их!
— Какой я архиерей? — продолжал тихо преосвященный. — Мне бы быть деревенским
священником, дьячком… или простым монахом… Меня давит всё это… давит…
— Что? Господи Иисусе Христе… Вот так… Ну, спите себе, преосвященнейший!.. Что
уж там! Куда там! Спокойной ночи!
Преосвященный не спал всю ночь. А утром, часов в восемь, у него началось
кровотечение из кишок. Келейник испугался и побежал сначала к архимандриту, потом за
монастырским доктором Иваном Андреичем, жившим в городе. Доктор, полный старик, с
длинной седой бородой, долго осматривал преосвященного и всё покачивал головой и
хмурился, потом сказал:
— Знаете, ваше преосвященство? Ведь у вас брюшной тиф!
От кровотечений преосвященный в какой-нибудь час очень похудел, побледнел,
осунулся, лицо сморщилось, глаза были большие, и как будто он постарел, стал меньше
ростом, и ему уже казалось, что он худее и слабее, незначительнее всех, что всё то, что было,
ушло куда-то очень-очень далеко и уже более не повторится, не будет продолжаться.
«Как хорошо! — думал он. — Как хорошо!»
Пришла старуха мать. Увидев его сморщенное лицо и большие глаза, она испугалась,
упала на колени пред кроватью и стала целовать его лицо, плечи, руки. И ей тоже почему-то
казалось, что он худее, слабее и незначительнее всех, и она уже не помнила, что он архиерей,
и целовала его, как ребенка, очень близкого, родного.
— Павлуша, голубчик, — заговорила она, — родной мой!.. Сыночек мой!.. Отчего ты
такой стал? Павлуша, отвечай же мне!
Катя, бледная, суровая, стояла возле и не понимала, что с дядей, отчего у бабушки
такое страдание на лице, отчего она говорит такие трогательные, печальные слова. А он уже
не мог выговорить ни слова, ничего не понимал, и представлялось ему, что он, уже простой,
обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним
широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно!
— Сыночек, Павлуша, отвечай же мне! — говорила старуха. — Что с тобой? Родной
мой!
— Не беспокойте владыку, — проговорил Сисой сердито, проходя через комнату. —
Пущай поспит… Нечего там… чего уж!..
Приезжали три доктора, советовались, потом уехали. День был длинный, неимоверно
длинный, потом наступила и долго-долго проходила ночь, а под утро, в субботу, к старухе,
которая лежала в гостиной на диване, подошел келейник и попросил ее сходить в спальню:
преосвященный приказал долго жить.
А на другой день была Пасха. В городе было сорок две церкви и шесть монастырей;
гулкий, радостный звон с утра до вечера стоял над городом, не умолкая, волнуя весенний
воздух; птицы пели, солнце ярко светило. На большой базарной площади было шумно,
колыхались качели, играли шарманки, визжала гармоника, раздавались пьяные голоса. На
главной улице после полудня началось катанье на рысаках, — одним словом, было весело,
всё благополучно, точно так же, как было в прошлом году, как будет, по всей вероятности, и
в будущем.
Через месяц был назначен новый викарный архиерей, а о преосвященном Петре уже
никто не вспоминал. А потом и совсем забыли. И только старуха, мать покойного, которая
живет теперь у зятя-дьякона, в глухом уездном городишке, когда выходила под вечер, чтобы
встретить свою корову, и сходилась на выгоне с другими женщинами, то начинала
рассказывать о детях, о внуках, о том, что у нее был сын архиерей, и при этом говорила
робко, боясь, что ей не поверят…
И ей в самом деле не все верили.
1902