Page 346 - Рассказы. Повести. Пьесы

ндравится он мне! Господи Иисусе Христе… Вот так… Не ндравится!

III

Епархиальный архиерей, старый, очень полный, был болен ревматизмом или подагрой
и уже месяц не вставал с постели. Преосвященный Петр проведывал его почти каждый день
и принимал вместо него просителей. И теперь, когда ему нездоровилось, его поражала
пустота, мелкость всего того, о чем просили, о чем плакали; его сердили неразвитость,
робость; и всё это мелкое и ненужное угнетало его своею массою, я ему казалось, что теперь
он понимал епархиального архиерея, который когда-то, в молодые годы, писал «Учения о
свободе воли», теперь же, казалось, весь ушел в мелочи, всё позабыл и не думал о боге. За
границей преосвященный, должно быть, отвык от русской жизни, она была не легка для
него; народ казался ему грубым, женщины-просительницы скучными и глупыми,
семинаристы и их учителя необразованными, порой дикими. А бумаги, входящие и
исходящие, считались десятками тысяч, и какие бумаги! Благочинные во всей епархии
ставили священникам, молодым и старым, даже их женам и детям, отметки по поведению,
пятерки и четверки, а иногда и тройки, и об этом приходилось говорить, читать и писать
серьезные бумаги. И положительно нет ни одной свободной минуты, целый день душа
дрожит, и успокаивался преосвященный Петр, только когда бывал в церкви.
Не мог он никак привыкнуть и к страху, какой он, сам того не желая, возбуждал в
людях, несмотря на свой тихий, скромный нрав. Все люди в этой губернии, когда он глядел
на них, казались ему маленькими, испуганными, виноватыми. В его присутствии робели все,
даже старики протоиереи, все «бухали» ему в ноги, а недавно одна просительница, старая
деревенская попадья, не могла выговорить ни одного слова от страха, так и ушла ни с чем. И
он, который никогда не решался в проповедях говорить дурно о людях, никогда не упрекал,
так как было жалко, — с просителями выходил из себя, сердился, бросал на пол прошения.
За всё время, пока он здесь, ни один человек не поговорил с ним искренно, попросту,
по-человечески; даже старуха мать, казалось, была уже не та, совсем не та! И почему,
спрашивается, с Сисоем она говорила без умолку и смеялась много, а с ним, с сыном, была
серьезна, обыкновенно молчала, стеснялась, что совсем не шло к ней? Единственный
человек, который держал себя вольно в его присутствии и говорил всё, что хотел, был старик
Сисой, который всю свою жизнь находился при архиереях и пережил их одиннадцать душ. И
потому-то с ним было легко, хотя, несомненно, это был тяжелый, вздорный человек.
Во вторник после обедни преосвященный был в архиерейском доме и принимал там
просителей, волновался, сердился, потом поехал домой. Ему по-прежнему нездоровилось,
тянуло в постель; но едва он вошел к себе, как доложили, что приехал Еракин, молодой
купец, жертвователь, по очень важному делу. Надо было принять его. Сидел Еракин около
часа, говорил очень громко, почти кричал, и было трудно понять, что он говорит.
— Дай бог, чтоб! — говорил он, уходя. — Всенепременнейше! По обстоятельствам,
владыко преосвященнейший! Желаю, чтоб!
После него приезжала игуменья из дальнего монастыря. А когда она уехала, то ударили
к вечерне, надо было идти в церковь.
Вечером монахи пели стройно, вдохновенно, служил молодой иеромонах с черной
бородой; и преосвященный, слушая про жениха, грядущего в полунощи, и про чертог
украшенный, чувствовал не раскаяние в грехах, не скорбь, а душевный покой, тишину и
уносился мыслями в далекое прошлое, в детство и юность, когда также пели про жениха и
про чертог, и теперь это прошлое представлялось живым, прекрасным, радостным, каким,
вероятно, никогда и не было. И, быть может, на том свете, в той жизни мы будем вспоминать
о далеком прошлом, о нашей здешней жизни с таким же чувством. Кто знает!
Преосвященный сидел в алтаре, было тут темно. Слезы текли по лицу. Он думал о том, что
вот он достиг всего, что было доступно человеку в его положении, он веровал, но всё же не
всё было ясно, чего-то еще недоставало, не хотелось умирать; и всё еще казалось, что нет у