Page 347 - Рассказы. Повести. Пьесы

него чего-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует всё та
же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в академии, и за границей.
«Как они сегодня хорошо поют! — думал он, прислушиваясь к пению. — Как хорошо!»

IV

В четверг служил он обедню в соборе, было омовение ног. Когда в церкви кончилась
служба и народ расходился по домам, то было солнечно, тепло, весело, шумела в канавах
вода, а за городом доносилось с полей непрерывное пение жаворонков, нежное,
призывающее к покою. Деревья уже проснулись и улыбались приветливо, и над ними, бог
знает куда, уходило бездонное, необъятное голубое небо.
Приехав домой, преосвященный Петр напился чаю, потом переоделся, лег в постель и
приказал келейнику закрыть ставни на окнах. В спальне стало сумрачно. Однако какая
усталость, какая боль в ногах и спине, тяжелая, холодная боль, какой шум в ушах! Он давно
не спал, как казалось теперь, очень давно, и мешал ему уснуть какой-то пустяк, который
брезжил в мозгу, как только закрывались глаза. Как и вчера, из соседних комнат сквозь стену
доносились голоса, звук стаканов, чайных ложек… Мария Тимофеевна весело, с
прибаутками рассказывала о чем-то отцу Сисою, а этот угрюмо, недовольным голосом
отвечал: «Ну их! Где уж! Куда там!» И преосвященному опять стало досадно и потом
обидно, что с чужими старуха держала себя обыкновенно и просто, с ним же, с сыном,
робела, говорила редко и не то, что хотела, и даже, как казалось ему, все эти дни в его
присутствии всё искала предлога, чтобы встать, так как стеснялась сидеть. А отец? Тот,
вероятно, если бы был жив, не мог бы выговорить при нем ни одного слова…
Что-то упало в соседней комнате на пол и разбилось; должно быть, Катя уронила чашку
или блюдечко, потому что отец Сисой вдруг плюнул и проговорил сердито:
— Чистое наказание с этой девочкой, господи, прости меня грешного! Не напасешься!
Потом стало тихо, только доносились звуки со двора. И когда преосвященный открыл
глаза, то увидел у себя в комнате Катю, которая стояла неподвижно и смотрела на него.
Рыжие волосы, по обыкновению, поднимались из-за гребенки, как сияние.
— Ты, Катя? — спросил он. — Кто это там внизу всё отворяет и затворяет дверь?
— Я не слышу, — ответила Катя и прислушалась.
— Вот сейчас кто-то прошел.
— Да это у вас в животе, дядечка!
Он рассмеялся и погладил ее по голове.
— Так брат Николаша, говоришь, мертвецов режет? — спросил он, помолчав.
— Да. Учится.
— А он добрый?
— Ничего, добрый. Только водку пьет шибко.
— А отец твой от какой болезни умер?
— Папаша были слабые и худые, худые, и вдруг — горло. И я тогда захворала, и брат
Федя, — у всех горло. Папаша померли, дядечка, а мы выздоровели.
У нее задрожал подбородок, и слезы показались на глазах, поползли по щекам.
— Ваше преосвященство, — проговорила она тонким голоском, уже горько плача, —
дядечка, мы с мамашей остались несчастными… Дайте нам немножечко денег… будьте
такие добрые… голубчик!..
Он тоже прослезился и долго от волнения не мог выговорить ни слова, потом погладил
ее по голове, потрогал за плечо и сказал:
— Хорошо, хорошо, девочка. Вот наступит светлое Христово воскресение, тогда
потолкуем… Я помогу… помогу…
Тихо, робко вошла мать и помолилась на образа. Заметив, что он не спит, она спросила:
— Не покушаете ли супчику?
— Нет, благодарю… — ответил он. — Не хочется.