Page 344 - Рассказы. Повести. Пьесы

В половине второго ударили к заутрене. Слышно было, как отец Сисой закашлял,
что-то проворчал недовольным голосом, потом встал и прошелся босиком по комнатам.
— Отец Сисой! — позвал преосвященный.
Сисой ушел к себе и немного погодя явился уже в сапогах, со свечой; на нем сверх
белья была ряса, на голове старая, полинялая скуфейка.
— Не спится мне, — сказал преосвященный, садясь. — Нездоров я, должно быть. И что
оно такое, не знаю. Жар!
— Должно, простудились, владыко. Надо бы вас свечным салом смазать.
Сисой постоял немного и зевнул: «О господи, прости меня грешного!»
— У Еракина нынче электричество зажигали, — сказал он. — Не ндравится мне!
Отец Сисой был стар, тощ, сгорблен, всегда недоволен чем-нибудь, и глаза у него были
сердитые, выпуклые, как у рака.
— Не ндравится! — повторил он, уходя. — Не ндравится, бог с ним совсем!

II

На другой день, в вербное воскресение, преосвященный служил обедню в городском
соборе, потом был у епархиального архиерея, был у одной очень больной старой генеральши
и наконец поехал домой. Во втором часу у него обедали дорогие гости: старуха мать и
племянница Катя, девочка лет восьми. Во время обеда в окна со двора всё время смотрело
весеннее солнышко и весело светилось на белой скатерти, в рыжих волосах Кати. Сквозь
двойные рамы слышно было, как шумели в саду грачи и пели скворцы.
— Уже девять лет, как мы не видались, — говорила старуха, — а вчера в монастыре,
как поглядела на вас — господи! И ни капельки не изменились, только вот разве похудели и
бородка длинней стала. Царица небесная, матушка! И вчерась во всенощной нельзя было
удержаться, все плакали. Я тоже вдруг, на вас глядя, заплакала, а отчего, и сама не знаю. Его
святая воля!
И несмотря на ласковость, с какою она говорила это, было заметно, что она стеснялась,
как будто не знала, говорить ли ему ты или вы, смеяться или нет, и как будто чувствовала
себя больше дьяконицей, чем матерью. А Катя не мигая глядела на своего дядю,
преосвященного, как бы желая разгадать, что это за человек. Волоса у нее поднимались из-за
гребенки и бархатной ленточки и стояли, как сияние, нос был вздернутый, глаза хитрые.
Перед тем как садиться обедать она разбила стакан, и теперь бабушка, разговаривая,
отодвигала от нее то стакан, то рюмку. Преосвященный слушал свою мать и вспоминал, как
когда-то, много-много лет назад, она возила и его, и братьев, и сестер к родственникам,
которых считала богатыми; тогда хлопотала с детьми, а теперь с внучатами и привезла вот
Катю…
— У Вареньки, у сестры вашей, четверо детей, — рассказывала она, — вот эта, Катя,
самая старшая, и бог его знает, от какой причины, зять отец Иван захворал, это, и помер дня
за три до Успенья. И Варенька моя теперь хоть по миру ступай.
— А как Никанор? — спросил преосвященный про своего старшего брата.
— Ничего, слава богу. Хоть и ничего, а, благодарить бога, жить можно. Только вот
одно: сын его Николаша, внучек мой, не захотел по духовной части, пошел в университет в
доктора. Думает, лучше, а кто его знает! Его святая воля.
— Николаша мертвецов режет, — сказала Катя и пролила воду себе на колени.
— Сиди, деточка, смирно, — заметила спокойно бабушка и взяла у нее из рук
стакан. — Кушай с молитвой.
— Сколько времени мы не видались! — сказал преосвященный и нежно погладил мать
по плечу и по руке. — Я, маменька, скучал по вас за границей, сильно скучал.
— Благодарим вас.
— Сидишь, бывало, вечером у открытого окна, один-одинешенек, заиграет музыка, и
вдруг охватит тоска по родине, и, кажется, всё бы отдал, только бы домой, вас повидать…