Page 345 - Рассказы. Повести. Пьесы

Мать улыбнулась, просияла, но тотчас же сделала серьезное лицо и проговорила:
— Благодарим вас.
Настроение переменилось у него как-то вдруг. Он смотрел на мать и не понимал,
откуда у нее это почтительное, робкое выражение лица и голоса, зачем оно, и не узнавал ее.
Стало грустно, досадно. А тут еще голова болела так же, как вчера, сильно ломило ноги, и
рыба казалась пресной, невкусной, всё время хотелось пить…
После обеда приезжали две богатые дамы, помещицы, которые сидели часа полтора
молча, с вытянутыми физиономиями; приходил по делу архимандрит, молчаливый и
глуховатый. А там зазвонили к вечерне, солнце опустилось за лесом, и день прошел.
Вернувшись из церкви, преосвященный торопливо помолился, лег в постель, укрылся
потеплей.
Неприятно было вспоминать про рыбу, которую ел за обедом. Лунный свет беспокоил
его, а потом послышался разговор. В соседней комнате, должно быть, в гостиной, отец
Сисой говорил о политике:
— У японцев теперь война. Воюют. Японцы, матушка, всё равно, что черногорцы,
одного племени. Под игом турецким вместе были.
А потом послышался голос Марии Тимофеевны:
— Значит, богу помолившись, это, чаю напившись, поехали мы, значит, к отцу Егору в
Новохатное, это…
И то и дело «чаю напившись», или «напимшись», и похоже было, как будто в своей
жизни она только и знала, что чай пила. Преосвященному медленно, вяло вспоминалась
семинария, академия. Года три он был учителем греческого языка в семинарии, без очков
уже не мог смотреть в книгу, потом постригся в монахи, его сделали инспектором. Потом
защищал диссертацию. Когда ему было 32 года, его сделали ректором семинарии, посвятили
в архимандриты, и тогда жизнь была такой легкой, приятной, казалась длинной-длинной,
конца не было видно. Тогда же стал болеть, похудел очень, едва не ослеп и, по совету
докторов, должен был бросить всё и уехать за границу.
— А потом что? — спросил Сисой в соседней комнате.
— А потом чай пили… — ответила Марья Тимофеевна.
— Батюшка, у вас борода зеленая! — проговорила вдруг Катя с удивлением и
засмеялась.
Преосвященный вспомнил, что у седого отца Сисоя борода в самом деле отдает
зеленью, и засмеялся.
— Господи боже мой, наказание с этой девочкой! — проговорил громко Сисой,
рассердившись. — Балованная какая! Сиди смирно!
Вспомнилась преосвященному белая церковь, совершенно новая, в которой он служил,
живя за границей; вспомнился шум теплого моря. Квартира была в пять комнат, высоких и
светлых, в кабинете новый письменный стол, библиотека. Много читал, часто писал. И
вспомнилось ему, как он тосковал по родине, как слепая нищая каждый день у него под
окном пела о любви я играла на гитаре, и он, слушая ее, почему-то всякий раз думал о
прошлом. Но вот минуло восемь лет, и его вызвали в Россию, и теперь он уже состоит
викарным архиереем, и всё прошлое ушло куда-то далеко, в туман, как будто снилось…
В спальню вошел отец Сисой со свечой.
— Эва, — удивился он, — вы уже спите, преосвященнейший?
— Что такое?
— Да ведь еще рано, десять часов, а то и меньше. Я свечку нынче купил, хотел было
вас салом смазать.
— У меня жар… — проговорил преосвященный и сел. — В самом деле, надо бы
что-нибудь. В голове нехорошо…
Сисой снял с него рубаху и стал натирать ему грудь и спину свечным салом.
— Вот так… вот так… — говорил он. — Господи Иисусе Христе… Вот так. Сегодня
ходил я в город, был у того — как его? — протоиерея Сидонского… Чай пил у него… Не