Page 78 - Рассказы. Повести. Пьесы

вмешались и стали убеждать Дымова не браниться попусту.
— Певчий… — не унимался озорник, презрительно усмехаясь. — Этак всякий может
петь. Сиди себе в церкви на паперти да и пой: «Подайте милостыньки Христа ради!» Эх, вы!
Емельян промолчал. На Дымова его молчание подействовало раздражающим образом.
Он еще с большей ненавистью поглядел на бывшего певчего и сказал:
— Не хочется только связываться, а то б я б тебе показал, как об себе понимать!
— Да что ты ко мне пристал, мазепа? — вспыхнул Емельян. — Я тебя трогаю?
— Как ты меня обозвал? — спросил Дымов, выпрямляясь, и глаза его налились
кровью. — Как? Я мазепа? Да? Так вот же тебе! Ступай ищи!
Дымов выхватил из рук Емельяна ложку и швырнул ее далеко в сторону. Кирюха, Вася
и Степка вскочили и побежали искать ее, а Емельян умоляюще и вопросительно уставился на
Пантелея. Лицо его вдруг стало маленьким, поморщилось, заморгало, и бывший певчий
заплакал, как ребенок.
Егорушка, давно уже ненавидевший Дымова, почувствовал, как в воздухе вдруг стало
невыносимо душно, как огонь от костра горячо жег лицо; ему захотелось скорее бежать к
обозу в потемки, но злые, скучающие глаза озорника тянули его к себе. Страстно желая
сказать что-нибудь в высшей степени обидное, он шагнул к Дымову и проговорил,
задыхаясь:
— Ты хуже всех! Я тебя терпеть не могу!
После этого надо было бы бежать к обозу, а он никак не мог сдвинуться с места и
продолжал:
— На том свете ты будешь гореть в аду! Я Ивану Иванычу пожалуюсь! Ты не смеешь
обижать Емельяна!
— Тоже, скажи пожалуйста! — усмехнулся Дымов. — Свиненок всякий, еще на губах
молоко не обсохло, в указчики лезет. А ежели за ухо?
Егорушка почувствовал, что дышать уже нечем; он — никогда с ним этого не было
раньше — вдруг затрясся всем телом, затопал ногам и закричал пронзительно:
— Бейте его! Бейте его!
Слезы брызнули у него из глаз; ему стало стыдно, и он, пошатываясь, побежал к обозу.
Какое впечатление произвел его крик, он не видел. Лежа на тюке и плача, он дергал руками и
ногами, и шептал:
— Мама! Мама!
И эти люди, и тени вокруг костра, и темные тюки, и далекая молния, каждую минуту
сверкавшая вдали, — всё теперь представлялось ему нелюдимым и страшным. Он ужасался
и в отчаянии спрашивал себя, как это и зачем попал он в неизвестную землю, в компанию
страшных мужиков? Где теперь дядя, о. Христофор и Дениска? Отчего они так долго не
едут? Не забыли ли они о нем? От мысли, что он забыт и брошен на произвол судьбы, ему
становилось холодно и так жутко, что он несколько раз порывался спрыгнуть с тюка и
опрометью, без оглядки побежать назад по дороге, но воспоминание о темных, угрюмых
крестах, которые непременно встретятся ему на пути, и сверкавшая вдали молния
останавливали его… И только когда он шептал: «мама! мама!» ему становилось как будто
легче…
Должно быть, и подводчикам было жутко. После того, как Егорушка убежал от костра,
они сначала долго молчали, потом вполголоса и глухо заговорили о чем-то, что оно идет и
что поскорее нужно собираться и уходить от него… Они скоро поужинали, потушили огонь
и молча стали запрягать. По их суете и отрывистым фразам было заметно, что они
предвидели какое-то несчастье.
Перед тем, как трогаться в путь, Дымов подошел к Пантелею и спросил тихо:
— Как его звать?
— Егорий… — ответил Пантелей.
Дымов стал одной ногой на колесо, взялся за веревку, которой был перевязан тюк, и
поднялся. Егорушка увидел его лицо и кудрявую голову. Лицо было бледно, утомлено и