Page 82 - Рассказы. Повести. Пьесы

кушай…
Старуха зевнула и, закинув назад правую руку, почесала ею левое плечо.
— Должно, часа два теперь, — сказала она. — Скоро и вставать пора. Наши-то в степу
ночуют… Небось, вымокли все…
— Бабушка, — сказал Егорушка, — я спать хочу.
— Ложись, батюшка, ложись… — вздохнула старуха, зевая. — Господи Иисусе
Христе! Сама и сплю, и слышу, как будто кто стучит. Проснулась, гляжу, а это грозу бог
послал… Свечечку бы засветить, да не нашла.
Разговаривая с собой, она сдернула со скамьи какое-то тряпье, вероятно, свою постель,
сняла с гвоздя около печи два тулупа и стала постилать для Егорушки.
— Гроза-то не унимается, — бормотала она. — Как бы, неровен час, чего не спалило.
Наши-то в степу ночуют… Ложись, батюшка, спи… Христос с тобой, внучек… Дыню-то я
убирать не стану, может, вставши, покушаешь.
Вздохи и зеванье старухи, мерное дыхание спавшей бабы, сумерки избы и шум дождя
за окном располагали ко сну. Егорушке было совестно раздеваться при старухе. Он снял
только сапоги, лег и укрылся овчинным тулупом.
— Парнишка лег? — послышался через минуту шёпот Пантелея.
— Лег! — ответила шёпотом старуха. — Страсти-то, страсти господни! Гремит,
гремит, и конца не слыхать…
— Сейчас пройдет… — прошипел Пантелей, садясь. — Потише стало… Ребята пошли
по избам, а двое при лошадях остались… Ребята-то… Нельзя… Уведут лошадей… Вот
посижу маленько и пойду на смену… Нельзя, уведут…
Пантелей и старуха сидели рядом у ног Егорушки и говорили шипящим шёпотом,
прерывая свою речь вздохами и зевками. А Егорушка никак не мог согреться. На нем лежал
теплый, тяжелый тулуп, но всё тело тряслось, руки и ноги сводило судорогами,
внутренности дрожали… Он разделся под тулупом, но и это не помогло. Озноб становился
всё сильней и сильней.
Пантелей ушел на смену и потом опять вернулся, а Егорушка всё еще не спал и дрожал
всем телом. Что-то давило ему голову и грудь, угнетало его, и он не знал, что это: шёпот ли
стариков или тяжелый запах овчины? От съеденных арбуза и дыни во рту был неприятный,
металлический вкус. К тому же еще кусались блохи.
— Дед, мне холодно! — сказал он и не узнал своего голоса.
— Спи, внучек, спи… — вздохнула старуха.
Тит на тонких ножках подошел к постели и замахал руками, потом вырос до потолка и
обратился в мельницу. О. Христофор, не такой, каким он сидел в бричке, а в полном
облачении и с кропилом в руке, прошелся вокруг мельницы, покропил ее святой водой и она
перестала махать. Егорушка, зная, что это бред, открыл глаза.
— Дед! — позвал он. — Дай воды!
Никто не отозвался. Егорушке стало невыносимо душно и неудобно лежать. Он встал,
оделся и вышел из избы. Уже наступило утро. Небо было пасмурно, но дождя уже не было.
Дрожа и кутаясь в мокрое пальто, Егорушка прошелся по грязному двору, прислушался к
тишине; на глаза ему попался маленький хлевок с камышовой, наполовину открытой
дверкой. Он заглянул в этот хлевок, вошел в него и сел в темном углу на кизяк.
В его тяжелой голове путались мысли, во рту было сухо и противно от металлического
вкуса. Он оглядел свою шляпу, поправил на ней павлинье перо и вспомнил, как ходил с
мамашей покупать эту шляпу. Сунул он руку в карман и достал оттуда комок бурой, липкой
замазки. Как эта замазка попала ему в карман? Он подумал, понюхал: пахнет медом. Ага, это
еврейский пряник! Как он, бедный, размок!
Егорушка оглядел свое пальто. А пальто у него было серенькое, с большими костяными
пуговицами, сшитое на манер сюртука. Как новая и дорогая вещь, дома висело оно не в
передней, а в спальной, рядом с мамашиными платьями; надевать его позволялось только по
праздникам. Поглядев на него, Егорушка почувствовал к нему жалость, вспомнил, что он и