Page 77 - Рассказы. Повести. Пьесы

чем-то, вероятно, оправдывался и просил позволения съездить еще раз на хутора. Жеребчик
вдруг задвигался так, как будто Варламов стал тяжелее. Варламов тоже задвигался.
— Пошел вон! — крикнул он сердито и замахнулся на верхового нагайкой.
Потом он повернул лошадь назад и, рассматривая в книжке бумаги, поехал шагом
вдоль обоза. Когда он подъезжал к заднему возу, Егорушка напряг свое зрение, чтобы
получше рассмотреть его. Варламов был уже стар. Лицо его с небольшой седой бородкой,
простое, русское, загорелое лицо, было красно, мокро от росы и покрыто синими жилочками;
оно выражало такую же деловую сухость, как лицо Ивана Иваныча, тот же деловой
фанатизм. Но все-таки какая разница чувствовалась между ни ми Иваном Иванычем! У дяди
Кузьмичова рядом с деловою сухостью всегда были на лице забота и страх, что он не найдет
Варламова, опоздает, пропустит хорошую цену; ничего подобного, свойственного людям
маленьким и зависимым, не было заметно ни на лице, ни в фигуре Варламова. Этот человек
сам создавал цены, никого не искал и ни от кого не зависел; как ни заурядна была его
наружность, но во всем, даже в манере держать нагайку, чувствовалось сознание силы и
привычной власти над степью.
Проезжая мимо Егорушки, он не взглянул на него; один только жеребчик удостоил
Егорушку своим вниманием и поглядел на него большими, глупыми глазами, да и то
равнодушно. Пантелей поклонился Варламову; тот заметил это и, не отрывая глаз от
бумажек, сказал картавя:
— Здгаствуй, стагик!
Беседа Варламова с верховым и взмах нагайкой, по-видимому, произвели на весь обоз
удручающее впечатление. У всех были серьезные лица. Верховой, обескураженный гневом
сильного человека, без шапки, опустив поводья, стоял у переднего воза, молчал и как будто
не верил, что для него так худо начался день.
— Крутой старик… — бормотал Пантелей. — Беда, какой крутой! А ничего, хороший
человек… Не обидит задаром… Ничего…
Осмотрев бумаги, Варламов сунул книжку в карман; жеребчик, точно поняв его мысли,
не дожидаясь приказа, вздрогнул и понесся по большой дороге.

VII

И в следующую затем ночь подводчики делали привал и варили кашу. На этот раз с
самого начала во всем чувствовалась какая-то неопределенная тоска. Было душно; все много
пили и никак не могли утолить жажду. Луна взошла сильно багровая и хмурая, точно
больная; звезды тоже хмурились, мгла была гуще, даль мутнев. Природа как будто что-то
предчувствовала и томилась.
У костра уж не было вчерашнего оживления и разговоров. Все скучали и говорили вяло
и нехотя. Пантелей только вздыхал, жаловался на ноги и то и дело заводил речь о наглой
смерти.
Дымов лежал на животе, молчал и жевал соломинку; выражение лица у него было
брезгливое, точно от соломинки дурно пахло, злое и утомленное… Вася жаловался, что у
него ломит челюсть, и пророчил непогоду; Емельян не махал руками, а сидел неподвижно и
угрюмо глядел на огонь. Томился и Егорушка. Езда шагом утомила его, а от дневного зноя у
него болела голова.
Когда сварилась каша, Дымов от скуки стал придираться к товарищам.
— Расселся, шишка, и первый лезет с ложкой! — сказал он, глядя со злобой на
Емельяна. — Жадность! Так и норовит первый за котел сесть. Певчим был, так уж он думает
— барин! Много вас таких певчих по большому шляху милостыню просит!
— Да ты что пристал? — спросил Емельян, глядя на него тоже со злобой.
— А то, что не суйся первый к котлу. Не понимай о себе много!
— Дурак, вот и всё, — просипел Емельян.
Зная по опыту, чем чаще всего оканчиваются подобные разговоры, Пантелей и Бася