Page 79 - Рассказы. Повести. Пьесы

серьезно, но уже не выражало злобы.
— Ёра! — сказал он тихо. — На, бей!
Егорушка с удивлением посмотрел на него; в это время сверкнула молния.
— Ничего, бей! — повторил Дымов.
И, не дожидаясь, когда Егорушка будет бить его или говорить с ним, он спрыгнул вниз
и сказал:
— Скушно мне!
Потом, переваливаясь с ноги на ногу, двигая лопатками, он лениво поплелся вдоль
обоза и не то плачущим, не то досадующим голосом повторил:
— Скушно мне! Господи! А ты не обижайся, Емеля, — сказал он, проходя мимо
Емельяна. — Жизнь наша пропащая, лютая!
Направо сверкнула молния и, точно отразившись в зеркале, она тотчас же сверкнула
вдали.
— Егорий, возьми! — крикнул Пантелей, подавая снизу что-то большое и темное.
— Что это? — спросил Егорушка.
— Рогожка! Будет дождик, так вот покроешься.
Егорушка приподнялся и посмотрел вокруг себя. Даль заметно почернела и уж чаще,
чем каждую минуту, мигала бледным светом, как веками. Чернота ее, точно от тяжести,
склонялась вправо.
— Дед, гроза будет? — спросил Егорушка.
— Ах, ножки мои больные, стуженые! — говорил нараспев Пантелей, не слыша его и
притопывая ногами.
Налево, как будто кто чиркнул по небу спичкой, мелькнула бледная, фосфорическая
полоска и потухла. Послышалось, как где-то очень далеко кто-то прошелся по железной
крыше. Вероятно, по крыше шли босиком, потому что железо проворчало глухо.
— А он обложной! — крикнул Кирюха.
Между далью и правым горизонтом мигнула молния и так ярко, что осветила часть
степи и место, где ясное небо граничило с чернотой. Страшная туча надвигалась не спеша,
сплошной массой; на ее краю висели большие, черные лохмотья; точно такие же лохмотья,
давя друг друга, громоздились на правом и на левом горизонте. Этот оборванный,
разлохмаченный вид тучи придавал ей какое-то пьяное, озорническое выражение. Явственно
и не глухо проворчал гром. Егорушка перекрестился и стал быстро надевать пальто.
— Скучно мне! — донесся с передних возов крик Дымова, и по голосу его можно было
судить, что он уж опять начинал злиться. — Скушно!
Вдруг рванул ветер и с такой силой, что едва не выхватил у Егорушки узелок и рогожу;
встрепенувшись, рогожа рванулась во все стороны и захлопала по тюку и по лицу Егорушки.
Ветер со свистом понесся по степи, беспорядочно закружился и поднял с травою такой шум,
что из-за него не было слышно ни грома, ни скрипа колес. Он дул с черной тучи, неся с
собой облака пыли и запах дождя и мокрой земли. Лунный свет затуманился, стал как будто
грязнее, звезды еще больше нахмурились, и видно было, как по краю дороги спешили
куда-то назад облака пыли и их тени. Теперь, по всей вероятности, вихри, кружась и увлекая
с земли пыль, сухую траву и перья, поднимались под самое небо; вероятно, около самой
черной тучи летали перекати-поле, и как, должно быть, им было страшно! Но сквозь пыль,
залеплявшую глаза, не было видно ничего, кроме блеска молний.
Егорушка, думая, что сию минуту польет дождь, стал на колени и укрылся рогожей.
— Пантелле-ей! — крикнул кто-то впереди. — А… а… ва!
— Не слыха-ать! — ответил громко и нараспев Пантелей.
— А… а… ва! Аря… а!
Загремел сердито гром, покатился по небу справа налево, потом назад и замер около
передних подвод.
— Свят, свят, свят, господь Саваоф, — прошептал Егорушка, крестясь, — исполнь небо
и земля славы твоея…