Page 98 - Детство

И есть другая, более положительная причина, понуждающая меня рисовать эти
мерзости. Хотя они и противны, хотя и давят нас, до смерти расплющивая множество
прекрасных душ,- русский человек всё-таки настолько ещё здоров и молод душою, что
преодолевает и преодолеет их.
Не только тем изумительна жизнь наша, что в ней так плодовит и жирен пласт всякой
скотской дряни, но тем, что сквозь этот пласт все-таки победно прорастает яркое, здоровое и
творческое, растёт доброе - человеческое, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение
наше к жизни светлой, человеческой.
XIII
Снова я у деда.
- Что, разбойник? - встретил он меня, стуча рукою по столу.- Ну, теперь уж я тебя
кормить не стану, пускай бабушка кормит!
- И буду,- сказала бабушка.- Эка задача, подумаешь!
- Вот и корми! - крикнул дед, но тотчас успокоился, объяснив мне:
- Мы с ней совсем разделились, у нас теперь всё порознь...
Бабушка, сидя под окном, быстро плела кружева, весело щёлкали коклюшки, золотым
ежом блестела на вешнем солнце подушка, густо усеянная медными булавками. И сама
бабушка, точно из меди лита,- неизменна! А дед ещё более ссохся, сморщился, его рыжие
волосы посерели, спокойная важность движений сменилась горячей суетливостью, зелёные
глаза смотрят подозрительно. Посмеиваясь, бабушка рассказала мне о разделе имущества
между ею и дедом: он отдал ей все горшки, плошки, всю посуду и сказал:
- Это - твоё, а больше ничего с меня не спрашивай!
Затем отобрал у неё все старинные платья, вещи, лисий салоп, продал всё за семьсот
рублей, а деньги отдал в рост под проценты своему крестнику-еврею, торговцу фруктами. Он
окончательно заболел скупостью и потерял стыд: стал ходить по старым знакомым, бывшим
сослуживцам своим в ремесленной управе, по богатым купцам и, жалуясь, что разорён детьми,
выпрашивал у них денег на бедность. Он пользовался уважением, ему давали обильно,
крупными билетами; размахивая билетом под носом бабушки, дед хвастался и дразнил её, как
ребёнок:
- Видала, дура? Тебе сотой доли этого не дадут!
Собранные деньги он отдавал в рост новому своему приятелю, длинному и лысому
скорняку, прозванному в слободке Хлыстом, и его сестре - лавочнице, дородной, краснощёкой
бабе, с карими глазами, томной и сладкой, как патока.
Всё в доме строго делилось: один день обед готовила себе бабушка из провизии,
купленной на её деньги, на другой день провизию и хлеб покупал дед, и всегда в его дни обеды
бывали хуже: бабушка брала хорошее мясо, а он - требуху, печёнку, лёгкие, сычуг. Чай и сахар
хранился у каждого отдельно, но заваривали чай в одном чайнике, и дед тревожно говорил:
- Постой, погоди,- ты сколько положила?
Высыплет чаинки на ладонь себе и, аккуратно пересчитав их, скажет:
- У тебя чай-то мельче моего, значит - я должен положить меньше, мой крупнее,
наваристее.
Он очень следил, чтобы бабушка наливала чай и ему и себе одной крепости и чтоб она
выпивала одинаковое с ним количество чашек.
- По последней, что ли? - спрашивала она перед тем, как слить весь чай.
Дед заглядывал в чайник и говорил:
- Ну, уж - по последней!
Даже масло для лампадки пред образом каждый покупал своё,- это после полусотни лет
совместного труда!
Мне было и смешно и противно видеть все эти дедовы фокусы, а бабушке только
смешно.
- А ты - полно! - успокаивала она меня.- Ну, что такое? Стар старичок, вот и дурит! Ему
ведь восемь десятков,- отшагай-ка столько-то! Пускай дурит, кому горе? А я себе да тебе -