Page 38 - Дикая собака Динго,или Повесть о первой любви

Новогодняя ночь приходила в город всегда тихая, без вьюг, иногда с чистым небом,
иногда с тонкой мглой, загоравшейся от каждого мерцания звезды. А повыше этой мглы, над
ней, в огромном, на полнеба, круге ходила по своей дороге луна.
Эту ночь Таня любила больше, чем самую теплую летом. В эту ночь ей разрешалось не
спать. Это был ее праздник. Правда, она родилась не в самую ночь под Новый год, а раньше,
но имеет ли это значение! Праздник есть праздник, когда он твой и когда кругом тебя тоже
радуются. А в эту ночь в городе никто не спал. Снег сбрасывали с тротуаров на дорогу и
ходили друг к другу в гости, и среди ночи раздавались песни, скрипели шаги на снегу.
В этот день мать никогда не работала, и Таня, придя из школы, еще на пороге кричала:
– Стоп, без меня пирожков не делайте!
А мать стоит посреди комнаты, и руки у нее в тесте. Она относит их назад, как два крыла,
которые готовы поднять ее на воздух. Но мать остается на земле. Она нагибается к Тане,
целует ее в лоб и говорит ей:
– С праздником тебя, Таня, с каникулами. А мы еще ничего не начинали делать, ждем
тебя.
Таня, бросив книги на полку, спешила надеть свое старенькое, в черных мушках, платье.
Она еле влезала в него. Ее выросшее за год тело наполняло его, как ветер, дующий в парус с
благоприятной стороны. И мать, глядя на Танины плечи, начинала качать головой:
– Большая, большая!
А Таня, не боясь запачкаться в тесте, хватала ее сзади за руки и, подняв невысоко от
земли, проносила через всю комнату.
– Ты надорвешься! – кричала в испуге мать.
Но мать была легка. Легче связки сухой травы была эта ноша для Тани.
Она осторожно опускала ее на пол, и обе смотрели в смущении на старуху, которая
стояла в дверях.
– Ополоумели обе, – говорила старуха, – забыли про тесто!
И тогда наступали самые приятные часы. Все, что вечером Таня пила и ела и чем
угощала друзей, – все она делала сама. Она давила черные зерна мака, выжимая из них белый
сок, похожий на молоко одуванчика. Она бегала поминутно в кладовую. А в кладовой
ужасный холод! Все замерзло. Все вещества изменили свой вид, свое состояние, на которое
осудила их природа. Мясо было твердо, как камень. Таня пилила его маленькой пилкой. А
молоко кусками лежало на полке. Таня крошила его ножом, а из-под ножа сыпались ей на руки
длинные волокна и пыль, похожая на пыль канифоли. Потом она приносила хлеб. Он седел в
кладовой, как старик. Из каждой поры его веяло смертью. Но Таня знала, что он жив, что все
живет в ее кладовой. Ничто не умерло. Она ставила хлеб и мясо на огонь и давала им жизнь. И
мясо становилось мягким, источало крепкий сок, молоко покрывалось пеной, и хлеб начинал
дышать.
Потом Таня уходила на лыжах в рощу. Она сбегала по пологому склону вниз, где из-под
снега виднелись только вершины молоденьких пихт. Она выбирала одну, самую молодую, у
которой хвоя была голубей, чем у других. Она срезала ее острым ножом и на плечах
приносила домой.
Это было маленькое деревце, которое Таня ставила на табурет. Но и на маленькой пихте
находила она несколько капель смолы, которую любила жевать. И запах этой смолы надолго
поселялся в доме.
Украшений было на пихте немного: ее голубая хвоя, на которой блестела от свечей
канитель, по ветвям ползли серебряные танки, золотые звезды спускались на парашютах вниз.
Вот и все.
Но как хорошо бывало в этот счастливый день! Приходили гости, и Таня была рада
друзьям. А мать заводила для них патефон, который приносила с собою из больницы.
И сегодня должно быть нисколько не хуже. Придет отец, придет Коля… Придет ли он?
«Я, кажется, обидела его снова, – подумала Таня. – Зачем? Какое удивительное существо
человек, если два слова, сказанные глупым мальчиком Филькой, могут замутить его радость,