Page 130 - Дни и ночи

Все эти, вместе взятые, обстоятельства постепенно создали ту упрямую силу, имя
которой было "сталинградцы", причем весь героический смысл этого слова другие поняли
раньше, чем они сами.
Человек в душе никогда не может поверить в бесконечность чего бы то ни было: в его
сознании все должно иметь когда-нибудь свой конец. Сабуров так же, как и все
находившиеся тогда в Сталинграде, не зная реально и даже не предполагая, когда все это
могло кончиться, в то же время не представлял себе, чтобы это было бесконечно. И эта ночь,
когда он у Проценко скорее почувствовал, чем понял, что речь идет уже не о месяцах, а о
неделях, а может быть, даже днях, придала ему новые силы.
Рассказав Ванину и Масленникову об ужине у Проценко, он с рассветом оставил их на
командном пункте, а сам отправился в роты. В батальоне осталось немного людей, и он
задался целью поговорить с каждым, вселить во всех то чувство приближающейся победы,
которое испытывал сам.
Весь день шел бой. Немцы всем своим поведением в этот день подтверждали мысли
Сабурова. Они атаковали особенно часто и поспешно, словно боясь, что не взятое сегодня
уже не будет взято завтра.
Сабурову казалось, что он видит последние судороги тяжело раненного зверя. И он
радовался этому с мстительностью человека, два месяца ходившего рядом со смертью
именно ради того, что начиналось сейчас.
Однако и в этот день и в следующие внешне все выглядело по-прежнему: бои
продолжались с неослабевающей силой, немцы четырежды захватывали площадку между
домом Конюкова и позициями первой роты и четырежды были выбиты оттуда.
Сабуров вел себя с обычной осторожностью - ложился, когда рвались мины, прятался
за камни, когда рядом начинали чиркать пули снайпера, пережидал в укрытиях бомбежки.
Горе не заставило его искать смерти. Это было ему чуждо всегда и осталось чуждо теперь.
Он хотел жить потому, что нетерпеливо и убежденно ждал победы, и ждал ее в очень точном
и определенном смысле: ждал, когда можно будет отобрать у немцев вот эту ближайшую
площадку, этот дом, что отдали неделю назад, и лежащие за ним развалины, которые по
старой памяти все еще назывались улицей, и еще квартал, и следующую улицу - словом, все,
что было в его поле зрения.
И когда подводили итоги дня и разговоры шли о том, что убито еще двое и ранено семь
человек, о том, что два пулемета на левом фланге надо перетащить из развалин
трансформаторной будки в подвал гаража, о том, что если назначить вместо убитого
лейтенанта Федина старшину Буслаева, то это будет, пожалуй, хорошо, о том, что в связи с
потерями по старым показаниям старшин на батальон отпускают вдвое больше водки, чем
положено, и это не беда-пусть пьют, потому что холодно,- о том, что вчера раздробило руку
часовому мастеру Мазину и теперь, если остановятся последние уцелевшие в батальоне
сабуровские часы, то некому уже будет их починить, о том, что надоела все каша да каша,-
хорошо, если бы перевезли через Волгу хоть мороженой картошки, о том, что надо таких-то
и таких-то представить к медалям, пока они еще живы, здоровы и воюют, а не потом, когда
это, может быть, будет и поздно,- словом, когда говорилось ежедневно о том же, о чем
говорилось всегда,- все равно предчувствие предстоящих великих событий у Сабурова не
уменьшалось и не исчезало.
Вспоминал ли он об Ане в эти дни? Нет, он не вспоминал - он помнил о ней, и боль не
проходила, не утихала и, что бы он ни делал, все время существовала внутри его. Ему
искренне казалось, что если Аня умерла, то уже никакой другой любви больше в его жизни
никогда не будет. Никогда раньше не думавший о том, как он себя ведет, Сабуров стал
наблюдать за собой. Горе тяготило его, и он как бы оглядывался на себя, мысленно
спрашивая: так ли он делает все, как делал раньше, нет ли в его поведении чего-то такого, к
чему понудило его горе. И, преодолевая страдание, он старался вести себя, как всегда.
Ночью на четвертый день, получив в штабе полка орден для Конюкова и несколько
медалей для его гарнизона, Сабуров еще раз пробрался в дом к Конюкову и вручил награды.