Page 4 - Дни и ночи

в том случае, если мы заночуем, решил организовать им через час горячую пищу здесь,-
неторопливо ответил Сабуров с той спокойной логикой, которую в нем особенно не любил
вечно спешивший Бабченко.
Подполковник промолчал.
- Прикажете сейчас кормить? - спросил Сабуров.
- Нет, покормите на привале. Пойдете, не дожидаясь остальных. Прикажите строиться.
Сабуров подозвал Масленникова и приказал ему построить людей.
Бабченко хмуро молчал. Он привык делать всегда все сам, всегда спешил и часто не
поспевал.
Собственно говоря, командир батальона не обязан сам строить походную колонну. Но
то, что Сабуров поручил это другому, а сам сейчас спокойно, ничего не делая, стоял рядом с
ним, командиром полка, сердило Бабченко. Он любил, чтобы в его присутствии
подчиненные суетились и бегали. Но от спокойного Сабурова он никогда не мог этого
добиться. Отвернувшись, он стал смотреть на строившуюся колонну. Сабуров стоял рядом.
Он знал, что командир полка недолюбливает его, но уже привык к этому и не обращал
внимания.
Они оба с минуту стояли молча. Вдруг Бабченко, по-прежнему не оборачиваясь к
Сабурову, сказал с гневом и обидой в голосе:
- Нет, ты посмотри, что они с людьми делают, сволочи!
Мимо них, тяжело переступая по шпалам, вереницей шли сталинградские беженцы,
оборванные, изможденные, перевязанные серыми от пыли бинтами.
Они оба посмотрели в ту сторону, куда предстояло идти полку. Там лежала все та же,
что и здесь, лысая степь, и только пыль впереди, завившаяся на буграх, похожа была на
далекие клубы порохового дыма.
- Место сбора в Рыбачьем. Идите ускоренным маршем и вышлите ко мне связных,-
сказал Бабченко с прежним хмурым выражением лица и, повернувшись, пошел к своему
вагону.
Сабуров вышел на дорогу. Роты уже построились. В ожидании начала марша была дана
команда: "Вольно". В рядах тихо переговаривались. Идя к голове колонны мимо второй
роты, Сабуров снова увидел рыжеусого Конюкова: он что-то оживленно рассказывал,
размахивая руками.
- Батальон, слушай мою команду!
Колонна тронулась. Сабуров шагал впереди. Далекая пыль, вившаяся над степью, опять
показалась ему дымом. Впрочем, может быть, и в самом деле впереди горела степь.
II
Двадцать суток назад, в душный августовский день, бомбардировщики воздушной
эскадры Рихтгофена с утра повисли над городом. Трудно сказать, сколько их было на самом
деле и по скольку раз они бомбили, улетали и вновь возвращались, но всего за день
наблюдатели насчитали над городом две тысячи самолетов.
Город горел. Он горел ночь, весь следующий день и всю следующую ночь. И хотя в
первый день пожара бои шли еще за шестьдесят километров от города, у донских переправ,
но именно с этого пожара и началось большое сталинградское сражение, потому что и немцы
и мы - одни перед собой, другие за собой - с этой минуты увидели зарево Сталинграда, и все
помыслы обеих сражавшихся сторон были отныне, как к магниту, притянуты к горящему
городу.
На третий день, когда пожар начал стихать, в Сталинграде установился тот особый
тягостный запах пепелища, который потом так и не покидал его все месяцы осады. Запахи
горелого железа, обугленного дерева и пережженного кирпича смешались во что-то одно,
одуряющее, тяжелое и едкое. Сажа и пепел быстро осели на землю, но, как только задувал
самый легкий ветер с Волги, этот черный прах начинал клубиться вдоль сожженных улиц, и
тогда казалось, что в городе снова дымно.
Немцы продолжали бомбардировки, и в Сталинграде то там, то здесь вспыхивали