Page 7 - Дни и ночи

переправе.
И, не добавив ни слова, захлопнул дверцу.
В шесть часов вечера, возвращаясь, Бобров застал Сабурова уже на берегу. После
утомительного марша батальон пришел к Волге нестройно, растянувшись, но уже через
полчаса после того, как первые бойцы увидели Волгу, Сабурову удалось в ожидании
дальнейших приказаний разместить всех вдоль оврагов и склонов холмистого берега.
Когда Сабуров в ожидании переправы присел отдохнуть на лежавшие у самой воды
бревна, полковник Бобров подсел к нему и предложил закурить.
Они закурили.
- Ну как там? - спросил Сабуров и кивнул по направлению к правому берегу.
- Трудно,- ответил полковник.- Трудно...- И в третий раз шепотом повторил: - Трудно,-
словно нечего было добавить к этому исчерпывающему все слову.
И если первое "трудно" означало просто трудно, а второе "трудно" очень трудно, то
третье "трудно", сказанное шепотом, значило - страшно трудно, до зарезу.
Сабуров молча посмотрел на правый берег Волги. Вот он - высокий, обрывистый, как
все западные берега русских рек. Вечное несчастье, которое на себе испытал Сабуров в эту
войну: все западные берега русских и украинских рек были обрывистые, все восточные -
отлогие. И все города стояли именно на западных берегах рек - Киев, Смоленск,
Днепропетровск, Ростов... И все их было трудно защищать, потому что они прижаты к реке,
и все их будет трудно брать обратно, потому что они тогда окажутся за рекой.
Начинало темнеть, но было хорошо видно, как кружатся, входят в пике и выходят из
него над городом немецкие бомбардировщики, и густым слоем, похожим на мелкие
перистые облачка, покрывают небо зенитные разрывы.
В южной части города горел большой элеватор, даже отсюда было видно, как пламя
вздымалось над ним. В его высокой каменной трубе, видимо, была огромная тяга.
А по безводной степи, за Волгой, к Эльтону шли тысячи голодных, жаждущих хотя бы
корки хлеба беженцев.
Но все это рождало сейчас у Сабурова не вековечный общий вывод о бесполезности и
чудовищности войны, а простое и ясное чувство ненависти к немцам.
Вечер был прохладным, но после степного палящего солнца, после пыльного перехода
Сабуров все еще никак не мог прийти в себя, ему беспрестанно хотелось пить. Он взял каску
у одного из бойцов, спустился по откосу к самой Волге, утопая в мягком прибрежном песке,
добрался до воды. Зачерпнув первый раз, он бездумно и жадно выпил эгу холодную чистую
воду. Но когда он, уже наполовину поостыв, зачерпнул второй раз и поднес каску к губам,
вдруг, казалось, самая простая и в то же время острая мысль поразила его: волжская вода! Он
пил воду из Волги, и в то же время он был на войне. Эти два понятия - война и Волга- при
всей их очевидности никак не вязались друг с другом. С детства, со школы, всю жизнь Волга
была для него чем-то таким глубинным, таким бесконечно русским, что сейчас то, что он
стоял на берегу Волги и пил из нее воду, а на том берегу были немцы, казалось ему
невероятным и диким.
С этим новым ощущением он поднялся по песчаному откосу наверх, туда, где
продолжал еще сидеть полковник Бобров. Бобров посмотрел на него и, словно отвечая его
затаенным мыслям, задумчиво произнес:
- Да, капитан, Волга...- и, показав рукой вверх по течению, добавил: А вот и наш катер
идет с баржей. Одну роту и два пушки разместите...
Пароходик, волочивший за собой баржу, пристал к берегу минут через пятнадцать.
Сабуров с Бобровым подошли к наскоро сколоченной деревянной пристани, где должна
была производиться погрузка.
Мимо толпившихся у мостков бойцов с баржи несли раненых. Некоторые стонали, но
большинство молчало. От носилок к носилкам переходила молоденькая сестра. Вслед за
тяжелоранеными с баржи сошли десятка полтора тех, кто мог еще ходить.
- Мало легкораненых,- сказал Сабуров Боброву.