Page 9 - Дни и ночи

Девушка села рядом, тоже свесила над водой ноги и, доверчиво тронув его за плечо,
сказала шепотом:
- Вы знаете, что страшно? Нет, вы не знаете... Вам уже много лет, вы не знаете...
Страшно, что вдруг убьют и ничего не будет. Ничего не будет того, про что я всегда мечтала.
- Чего не будет?
- А ничего не будет... Вы знаете, сколько мне лет? Мне восемнадцать. Я еще ничего не
видела, ничего. Я мечтала, как буду учиться, и не училась... Я мечтала, как поеду в Москву и
всюду, всюду - и я нигде не была. Я мечтала...- она засмеялась, но потом продолжала: -
Мечтала, как выйду замуж,- и ничего этого тоже не было... И вот я иногда боюсь, очень
боюсь, что вдруг всего этого не будет. Я умру, и ничего, ничего не будет...
- А если бы вы уже учились и ездили, куда вам хотелось, и были бы замужем, думаете,
вам не так было бы страшно? - спросил Сабуров.
- Нет,- убежденно сказала она.- Вот вам, я знаю, не так страшно, как мне. Вам уже
много лет.
- Сколько?
- Ну, тридцать пять - сорок, да?
- Да,- улыбнулся Сабуров и с горечью подумал, что совершенно бесполезно ей
доказывать, что ему не сорок и даже не тридцать пять и что он тоже еще не научился всему,
чему хотел научиться, и не побывал там, где хотел побывать, и не любил так, как ему бы
хотелось любить.
- Вот видите,- сказала она,- вам поэтому не должно быть страшно. А мне страшно.
Это было сказано с такой грустью и в то же время самоотверженностью, что Сабурову
захотелось вот сейчас же, немедленно, как ребенка, погладить ее по голове и сказать какие-
нибудь пустые и добрые слова о том, что все еще будет хорошо и что с ней ничего не
случится. Но вид горящего города удержал его от этих праздных слов, и он вместо них
сделал только одно: действительно тихо погладил ее по голове и быстро снял руку, не желая,
чтобы она подумала, будто он понял ее откровенность иначе, чем это нужно.
- У нас сегодня убили хирурга,- сказала девушка.- Я его перевозила, когда он умер... Он
был всегда злой, на всех ругался. И когда оперировал, ругался и на нас кричал. И знаете, чем
больше стонали раненые и чем им больнее было, тем он больше ругался. А когда он стал сам
умирать, я его перевозила - его в живот ранили,- ему было очень больно, и он тихо лежал, и
не ругался, и вообще ничего не говорил. И я поняла, что он, наверное, на самом деле был
очень добрый человек. Он оттого ругался, что не мог видеть, как людям больно, а самому
ему когда было больно, он все молчал и ничего не сказал, так до самой смерти... ничего...
Только когда я над ним заплакала, он вдруг улыбнулся. Как вы думаете, почему?
- Не знаю,- ответил Сабуров.- Может быть, он был рад, что вы на этой войне еще живы
и здоровы, и улыбнулся. А может быть, и не так, не знаю.
- Я тоже не знаю,- сказала девушка.- Мне только было очень жаль его и странно: он
такой был большой, здоровый... Мне всегда казалось, что сначала всех нас и меня могут
убить, а его уже после всех или вовсе никогда. И вдруг совсем наоборот.
Пароходик, пыхтя, подбирался к сталинградскому берегу, до которого оставалось всего
двести или триста метров. И в эту минуту в воду впереди плюхнулся первый снаряд. Сабуров
вздрогнул от неожиданности. Девушка не вздрогнула.
- Стреляют. А я все ехала сейчас, говорила с вами и думала: почему не стреляют?
Сабуров не ответил. Он прислушался и еще до падения снаряда понял, что у этого,
второго, будет большой перелет. Снаряд действительно упал метров на двести сзади
пароходика. Немцы взяли пароходик в так называемую артиллерийскую вилку - один снаряд
впереди, один сзади. Сабуров знал, что теперь они поделят вилку пополам, потом это
расстояние поделят еще пополам, сделают поправку, и дальнейшее, как всегда на войне,
будет делом счастья.
Сабуров поднялся и, сложив руки рупором, крикнул на баржу:
- Масленников, прикажите людям снять шинели и положить рядом с собой!