Page 40 - Дни и ночи

сожалением отзывался о том, что немцы почти не ставят теперь колючей проволоки. Он, по
его словам, был специалистом резать ее ножницами, и невозможность показать себя с этой
стороны огорчала его.
Днем, после того как Масленников, вернувшись из второй вылазки, спал, Сабуров
приподнял с него шинель и заметил, что она в нескольких местах посечена мелкими
осколками. В эту ночь граната разорвалась рядом с Масленниковым, и он только чудом
спасся. Когда Масленников вечером собрался проситься в очередную вылазку, Сабуров,
угадав по выражению его лица, о чем он будет просить, сказал:
- Сегодня у вас будет работа, лейтенант, на всю ночь...
- Да? - обрадовался Масленников.
- Да, будете шинель штопать.
Масленников, который обычно понимал юмор, сразу лишался, этого чувства, как
только ему начинало казаться, что его попрекают молодостью. Может быть, он относился бы
к этому спокойнее, если бы не его старший брат, летчик, носивший другую фамилию, чем
Масленников, и настолько знаменитую, что Масленников не любил говорить, что у него есть
брат. Во всем батальоне он сказал об этом лишь Сабурову.
Масленников вырос в семье, преклонявшейся перед братом, и тоже любил его, но
вместе с тем ревновал и завидовал. Подчас ему казалось, что все несчастье его заключается
лишь в том, что он на восемь лет моложе брата. Когда началась испанская война и брат уехал
туда, Масленникову было пятнадцать. Он тоже отдал бы все на свете, чтобы попасть в
Испанию. Потом, когда брат был в Монголии, а Масленникову пришло время определить
свою жизненную дорогу, мать, гордившаяся старшим сыном, но трепетавшая за него,
умолила младшего вместо летной школы пойти в авиационный институт. И лишь в начале
войны, когда уже ничто не могло удержать его, Масленников бросил институт и пошел в
первое попавшееся пехотное училище. Он был честолюбив и тщеславен тем тщеславием, за
которое трудно осуждать людей на войне. Он непременно хотел стать героем и для этого был
готов сделать любое, самое страшное, что бы ему ни предложили.
Сабурову тоже не были чужды в жизни честолюбивые и даже тщеславные мысли, но
сейчас, на этой войне, которую он ощущал как всеобщую кровавую страду, эти мысли у него
почти исчезли. Впрочем, при всем этом он понимал и не осуждал Масленникова и только
старался по мере возможности охлаждать его пыл. Минутами Масленников казался ему
почти сыном, который был моложе его на девять лет и на год войны - значит, еще на десять.
- Ты знаешь, Миша,- сказал он, когда после его слов насчет шинели Масленников
помрачнел,- когда мне вдруг взбредет сделать что-либо слишком рискованное, я удерживаю
себя тем, что думаю о войне. Она ведь будет еще очень длинная, и чем дальше она будет
тянуться, тем больше будут цениться люди, которые ее начали с начала и дожили до конца:
ведь если Сабуров когда-нибудь будет командовать полком, то ты будешь командовать
батальоном, и очень важно, чтобы ты дожил до этого времени. Как, согласен или нет?
- Нет,- порывисто ответил Масленников,- для всех - да, а для себя нет.
- Не согласен? - улыбнулся Сабуров.- Ладно. В конце концов не важно согласен ты или
нет, все равно будет по-моему, штопай...
Масленников взял на колени шинель и покорно стал рассматривать пробитые в ней
дырки.
Этот разговор происходил на восьмой день затишья. Весь день и весь вечер была
слышна особенно сильная канонада с юга, и Сабуров, не потерявший из-за временного
благополучия своего батальона чувства общей надвигающейся беды, был весь вечер в
дурном настроении.
На столе затрещал телефон. Сабуров поднял трубку.
- Сабуров? - услышал он голос Бабченко.
- Так точно.
- Оставь батальон на комиссара. Тебя хозяин вызывает, иди сейчас же.
- Скажи Ванину,- обратился Сабуров к Масленникову,- что я к хозяину пошел,- и,