Page 3 - Фотография на которой меня нет

сшибло с ног, и я проспал до полудня.
Разбудился от голосов. Санька препирался или ругался с бабушкой в кути.
— Не может он, не может… Я те русским языком толкую! — говорила бабушка. — Я
ему и рубашечку приготовила, и пальтишко высушила, упочинила все, худо, бедно ли,
изладила. А он слег…
— Бабушка Катерина, машину, аппарат наставили. Меня учитель послал. Бабушка
Катерина!.. — настаивал Санька.
— Не может, говорю… Постой-ко, это ведь ты, жиган, сманил его на увал-то! — осенило
бабушку. — Сманил, а теперича?..
— Бабушка Катерина…
Я скатился с печки с намерением показать бабушке, что все могу, что нет для меня
преград, но подломились худые ноги, будто не мои они были. Плюхнулся я возле лавки на пол.
Бабушка и Санька тут как тут.
— Все равно пойду! — кричал я на бабушку. — Давай рубаху! Штаны давай! Все равно
пойду!
— Да куда пойдешь-то? С печки на полати, — покачала головой бабушка и незаметно
сделала рукой отмашку, чтоб Санька убирался.
— Санька, постой! Не уходи-и-и! — завопил я и попытался шагать. Бабушка
поддерживала меня и уже робко, жалостливо уговаривала:
— Ну, куда пойдешь-то? Куда?
— Пойду-у-у! Давай рубаху! Шапку давай!..
Вид мой поверг и Саньку в удручение. Он помялся, помялся, потоптался, потоптался и
скинул с себя новую коричневую телогрейку, выданную ему дядей Левонтием по случаю
фотографирования.
— Ладно! — решительно сказал Санька. — Ладно! — еще решительней повторил он. —
Раз так, я тоже не пойду! Все! — И под одобрительным взглядом бабушки Катерины
Петровны проследовал в середнюю. — Не последний день на свете живем! — солидно заявил
Санька. И мне почудилось: не столько уж меня, сколько себя убеждал Санька. — Еще
наснимаемся! Ништя-а-ак! Поедем в город и на коне, может, и на ахтомобиле заснимемся.
Правда, бабушка Катерина? — закинул Санька удочку.
— Правда, Санька, правда. Я сама, не сойти мне с этого места, сама отвезу вас в город, и
к Волкову, к Волкову. Знаешь Волкова-то?
Санька Волкова не знал. И я тоже не знал.
— Самолучший это в городе фотограф! Он хочь на портрет, хочь на пачпорт, хочь на
коне, хочь на ероплане, хочь на чем заснимет!
— А школа? Школу он заснимет?
— Школу-то? Школу? У него машина, ну, аппарат-то не перевозной. К полу
привинченный, — приуныла бабушка.
— Вот! А ты…
— Чего я? Чего я? Зато Волков в рамку сразу вставит.
— В ра-амку! Зачем мне твоя рамка?! Я без рамки хочу!
— Без рамки! Хочешь? Дак на! На! Отваливай! Коли свалишься с ходуль своих, домой
не являйся! — Бабушка покидала в меня одежонку: рубаху, пальтишко, шапку, рукавицы,
катанки — все покидала. — Ступай, ступай! Баушка худа тебе хочет! Баушка — враг тебе!
Она коло него, аспида, вьюном вьется, а он, видали, какие благодарствия баушке!..
Тут я заполз обратно на печку и заревел от горького бессилия. Куда я мог идти, если ноги
не ходят?
В школу я не ходил больше недели. Бабушка меня лечила и баловала, давала варенья,
брусницы, настряпала отварных сушек, которые я очень любил. Целыми днями сидел я на
лавке, глядел на улицу, куда мне ходу пока не было, от безделья принимался плевать на
стекла, и бабушка стращала меня, мол, зубы заболят. Но ничего зубам не сделалось, а вот ноги,
плюй не плюй, все болят, все болят. Деревенское окно, заделанное на зиму, — своего рода