Page 5 - Фотография на которой меня нет

— Гляди-ко, живунчик какой у нас народился!
На окне, в старом чугунке, возле замерзшего стекла над черной землею висел и улыбался
яркогубый цветок с бело мерцающей сердцевиной и как бы говорил младенчески-радостным
ртом: «Ну вот и я! Дождалися?»
К красному граммофончику осторожная тянулась рука, чтоб дотронуться до цветка, чтоб
поверить в недалекую теперь весну, и боязно было спугнуть среди зимы впорхнувшего к нам
предвестника тепла, солнца, зеленой земли.
После того как загоралась на окне луковица, заметней прибывал день, плавились толсто
обмерзшие окна, бабушка доставала из подполья остальные цветы, и они тоже возникали из
тьмы, тянулись к свету, к теплу, обрызгивали окна и наш дом цветами. Луковица меж тем,
указав путь весне и цветению, сворачивала граммофончики, съеживалась, роняла на окно
сохлые лепестки и оставалась с одними лишь гибко падающими, подернутыми хромовым
блеском ремнями стеблей, забытая всеми, снисходительно и терпеливо дожидалась весны,
чтоб вновь пробудиться цветами и порадовать людей надеждами на близкое лето.
Во дворе залился Шарик.
Бабушка перестала починяться, прислушалась. В дверь постучали. А так как в деревнях
нет привычки стучать и спрашивать, можно ли войти, то бабушка всполошилась, побежала в
куть.
— Какой это там лешак ломится?.. Милости просим! Милости просим! — совсем
другим, церковным голоском запела бабушка. Я понял: к нам нагрянул важный гость,
поскорее спрятался на печку и с высоты увидел школьного учителя, который обметал веником
катанки и прицеливался, куда бы повесить шапку. Бабушка приняла шапку, пальто, бегом
умчала одежду гостя в горницу, потому как считала, что в кути учителевой одежде висеть
неприлично, пригласила учителя проходить.
Я притаился на печи. Учитель прошел в середнюю, еще раз поздоровался и справился
обо мне.
— Поправляется, поправляется, — ответила за меня бабушка и, конечно же, не
удержалась, чтоб не поддеть меня: — На еду уж здоров, вот на работу хил покуда. Учитель
улыбнулся, поискал меня глазами. Бабушка потребовала, чтоб я слезал с печки.
Боязливо и нехотя я спустился с печи, присел на припечек. Учитель сидел возле окошка
на стуле, принесенном бабушкой из горницы, и приветливо смотрел на меня. Лицо учителя,
хотя и малоприметное, я не забыл до сих пор. Было оно бледновато по сравнению с
деревенскими, каленными ветром, грубо тесанными лицами. Прическа под «политику» —
волосы зачесаны назад. А так ничего больше особенного не было, разве что немного
печальные и оттого необыкновенно добрые глаза, да уши торчали, как у Саньки
левонтьевского. Было ему лет двадцать пять, но он мне казался пожилым и очень солидным
человеком.
— Я принес тебе фотографию, — сказал учитель и поискал глазами портфель.
Бабушка всплеснула руками, метнулась в куть — портфель остался там. И вот она,
фотография — на столе.
Я смотрю. Бабушка смотрит. Учитель смотрит. Ребят и девчонок на фотографии, что
семечек в подсолнухе! И лица величиной с подсолнечные семечки, но узнать всех можно. Я
бегаю глазами по фотографии: вот Васька Юшков, вот Витька Касьянов, вот Колька-хохол,
вот Ванька Сидоров, вот Нинка Шахматовская, ее брат Саня… В гуще ребят, в самой середке
— учитель и учительница. Он в шапке и в пальто, она в полушалке. Чему-то улыбаются едва
заметно учитель и учительница. Ребята чего-нибудь сморозили смешное. Им что? У них ноги
не болят.
Санька из-за меня на фотографию не попал. И чего приперся? То измывается надо мной,
вред мне наносит, а тут восчувствовал. Вот и не видно его на фотографии. И меня не видно.
Еще и еще перебегаю с лица на лицо. Нет, не видно. Да и откуда я там возьмусь, коли на печке
лежал и загибала меня «худа немочь».
— Ничего, ничего! — успокоил меня учитель. — Фотограф, может быть, еще приедет.