Page 34 - История одного города

было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту, как бригадир переступил порог ее.
Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком
положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
— Пожалейте, атаманы-молодцы, мое тело белое! — говорила Аленка ослабевшим от
ужаса голосом, — ведомо вам самим, что он меня силко́м от мужа увел!
Но толпа ничего уж не слышала.
— Сказывай, ведьма! — гудела она, — через какое твое колдовство на наш город
сухость нашла?
Аленка словно обеспамятела. Она металась и, как бы уверенная в неизбежном исходе
своего дела, только повторяла: "Тошно мне! ох, батюшки, тошно мне!"
Тогда совершилось неслыханное дело. Аленку разом, словно пух, взнесли на верхний
ярус колокольни и бросили оттуда на раскат с вышины более пятнадцати саженей…
"И не осталось от той бригадировой сладкой утехи даже ни единого ло́скута. В
одно мгновение ока разнесли ее приблудные голодные псы".
И вот, в то самое время, когда совершилась эта бессознательная кровавая драма, вдали,
по дороге, вдруг поднялось густое облако пыли.
— Хлеб идет! — вскрикнули глуповцы, внезапно переходя от ярости к радости.
— Ту-ру! ту-ру! — явственно раздалось из внутренностей пыльного облака…

В колонну
Соберись бегом!
Трезвону
Зададим штыком!
Скорей! скорей! скорей!

Соломенный город

Едва начал поправляться город, как новое легкомыслие осенило бригадира: прельстила
его окаянная стрельчиха Домашка.
Стрельцы в то время хотя уж не были настоящими, допетровскими стрельцами, однако
кой-что еще помнили. Угрюмые и отчасти саркастические нравы с трудом уступали усилиям
начальственной цивилизации, как ни старалась последняя внушить, что галдение и крамолы
ни в каком случае не могут быть терпимы в качестве "постоянных занятий". Жили стрельцы
в особенной пригородной слободе, названной по их имени Стрелецкою, а на
противоположном конце города расположилась слобода Пушкарская, в которой обитали
опальные петровские пушкари и их потомки. Общая опала, однако ж, не соединила этих
людей, и обе слободы постоянно враждовали друг с другом. Казалось, между ними
существовали какие-то старые счеты, которых они не могли забыть и которые каждая
сторона формулировала так: "Кабы не ваше (взаимно) тогда воровство, гуляли бы мы и по
сю пору по матушке-Москве". В особенности выступали наружу эти счеты при косьбе лугов.
Каждая слобода имела в своем владении особенные луга, но границы этих лугов были
определены так: "в урочище, "где Пётру Долгого секли" — клин, да в дву потому ж". И
стрельцы и пушкари аккуратно каждый год около петровок выходили на место; сначала, как
и путные, искали какого-то оврага, какой-то речки, да еще кривой березы, которая в свое
время составляла довольно ясный межевой признак, но лет тридцать тому назад была
срублена; потом, ничего не сыскав, заводили речь об «воровстве» и кончали тем, что
помаленьку пускали в ход косы. Побоища происходили очень серьезные, но глуповцы до
того пригляделись к этому явлению, что нимало даже не формализировались им.
Впоследствии, однако ж, начальство обеспокоилось и приказало косы отобрать. Тогда не
стало чем косить траву, и животы помирали от бескормицы. "И не было ни стрельцам, ни
пушкарям прибыли ни малыя, а только землемерам злорадство великое", — прибавляет по