Page 37 - История одного города

(зачиналось жнитво), то все отправились в поле. Работа, однако ж, шла вяло. Оттого ли, что
дело было перед праздником, или оттого, что всех томило какое-то смутное предчувствие, но
люди двигались словно сонные. Так продолжалось до пяти часов, когда народ начал
расходиться по домам, чтоб принарядиться и отправиться ко всенощной. В исходе седьмого
в церквах заблаговестили, и улицы наполнились пестрыми толпами народа. На небе было
всего одно облачко, но ветер крепчал и еще более усиливал общие предчувствия. Не успели
отзвонить третий звон, как небо заволокло сплошь и раздался такой оглушительный раскат
грома, что все молящиеся вздрогнули; за первым ударом последовал второй, третий; затем
послышался где-то, не очень близко, набат. Народ разом схлынул из всех церквей. У
выходов люди теснились, давили друг друга, в особенности женщины, которые заранее
причитали по своим животам и пожиткам. Горела Пушкарская слобода, и от нее, навстречу
толпе, неслась целая стена песку и пыли.
Хотя был всего девятый час в начале, но небо до такой степени закрылось тучами, что
на улицах сделалось совершенно темно. Сверху черная, безграничная бездна, прорезываемая
молниями; кругом воздух, наполненный крутящимися атомами пыли, — все это
представляло неизобразимый хаос, на грозном фоне которого выступал не менее грозный
силуэт пожара. Видно было, как вдали копошатся люди, и казалось, что они бессознательно
толкутся на одном месте, а не мечутся в тоске и отчаянье. Видно было, как кружатся в
воздухе оторванные вихрем от крыш клочки зажженной соломы, и казалось, что перед
глазами совершается какое-то фантастическое зрелище, а не горчайшее из злодеяний,
которыми так обильны бессознательные силы природы. Постепенно одно за другим
занимались деревянные строения и словно таяли. В одном месте пожар уже в полном
разгаре; все строение обнял огонь, и с каждой минутой размеры его уменьшаются, и силуэт
принимает какие-то узорчатые формы, которые вытачивает и выгрызает страшная стихия. Но
вот в стороне блеснула еще светлая точка, потом ее закрыл густой дым, и через мгновение из
клубов его вынырнул огненный язык; потом язык опять исчез, опять вынырнул — и взял
силу. Новая точка, еще точка… сперва черная, потом ярко-оранжевая; образуется целая связь
светящихся точек, и затем — настоящее море, в котором утопают все отдельные
подробности, которое крутится в берегах своею собственною силою, которое издает свой
собственный треск, гул и свист. Не скажешь, что тут горит, что плачет, что страдает; тут все
горит, все плачет, все страдает… Даже стонов отдельных не слышно.
Люди стонали только в первую минуту, когда без памяти бежали к месту пожара.
Припоминалось тут все, что когда-нибудь было дорого; все заветное, пригретое,
приголубленное, все, что помогало примиряться с жизнью и нести ее бремя. Человек так
свыкся с этими извечными идолами своей души, так долго возлагал на них лучшие свои
упования, что мысль о возможности потерять их никогда отчетливо не представлялась уму.
И вот настала минута, когда эта мысль является не как отвлеченный призрак, не как плод
испуганного воображения, а как голая действительность, против которой не может быть и
возражений. При первом столкновении с этой действительностью человек не может
вытерпеть боли, которою она поражает его; он стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но
в то же время еще надеется, что злодейство, быть может, пройдет мимо. Но когда он
убедился, что злодеяние уже совершилось, то чувства его внезапно стихают, и одна только
жажда водворяется в сердце его — это жажда безмолвия. Человек приходит к собственному
жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из всех пазов выпалзывают тоненькие
огненные змейки, и начинает сознавать, что вот это и есть тот самый конец всего, о котором
ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него самого, проходит
через всю его жизнь. Что остается тут делать? что можно еще предпринять? Можно только
сказать себе, что прошлое кончилось и что предстоит начать нечто новое, нечто такое, от
чего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придет само собою
и назовется завтрашним днем.
— Все ли вы тут? — раздается в толпе женский голос, — один, другой… Николка-то
где?