Page 5 - Лабиринт

деньги сложит, комод закроет, ключик обратно в карман.
Будто в доме воры есть и боится баба Шура, как бы кто деньги не взял. Все прячет,
прячет деньги в свой бездонный бумажник.
А когда пенсию бабке приносят, она по пять раз на день бумажник свой из комода
достает. Деньги все пересчитывает.
От этой пенсии, которую бабке ровно двадцатого числа почтальонша приносит, никому
житья нет.
Если почтальонша хоть на день опоздает, бабке прямо невмоготу. Все топчется,
топчется по комнате. Будто потеряла чего. Молчит и топчется. Потом не выдержит —
оденется и на почту идет. Все бросит — и пойдет. Если на кухне суп у нее варится, так и не
доварит, выключит газ и айда на почту. Если там очередь, не поворотит назад баба Шура.
Хоть час выстоит, но заставит все перерыть, все бумажки перетрясти, найти ее пенсию. Уж
тетки на почте бабу Шуру в лицо знают. И почтальонша старается первой на своем участке
ей деньги принести, чтоб не бегала, не мешала работать.
Зато когда принесут бабке ее «зарплату», когда пересчитает она, мусоля пальцы,
грязноватые бумажки да сложит их в комод, под тонкий серебристый ключик, посмотрит
бабка вокруг себя, будто Наполеон какой. Будто она победу великую одержала.
И по ней видно — по сухонькому ее лицу, по грачиному носику, какое ей от этой
пенсии удовольствие. Даже вроде добрей баба Шура становится.
Вот и сейчас.
Сосчитала бабка деньги и в потолок уставилась, улыбается потолку.
Смотрит Толик на бабушку и не узнает. Морщинки на щеках разгладились, и в глазах
какое-то свечение.
Баба Шура очнулась, увидела, что Толик ее разглядывает, разом построжала,
спустилась со своих денежных облаков.
Насупилась, захлопнула бумажник, спрятала в комод, подальше от Толикиных глаз.
— Иди-ка, Толик, — строго сказала, — погуляй.
«В одиночестве, наверное, о своих деньгах помечтать хочет, — подумал Толик, — чтоб
никто не мешал», — и натянул на голову танкистский шлем — свою гордость. Застегивая
его, Толик вспомнил отца и снова поразился бабке. Как это ухитряется она мерять отца
только на деньги! Да отец такой замечательный!
Толик вышел во двор. В сгустевшей темноте горела яркая лампочка, освещая
хоккейную площадку. Под ней носились мальчишки, гоняли шайбу, орали, и Толик поправил
шлем.
Сейчас он придет на площадку, и мальчишки без слова уступят ему место центрального
нападающего, потому что на Толике отцовский шлем, а всю эту площадку сделал не кто-
нибудь, а отец Толика.
Толик вспомнил, как это было. Отец вышел во двор с совковой лопатой и стал
раскидывать снег. Он разогрелся, от него пошел пар, и тогда отец скинул пальто, повесил его
на столбик, к которому цепляют бельевые веревки, и снова замахал лопатой. Толик ему
помогал, тоже раскидывал снег, но лопата у него была взрослая, тяжелая, и он устал,
остановился передохнуть, обернулся к отцу.
А отец наклонился чуть и так швырял снег, что аж пыль холодная летела по двору. Он
метал и метал снег, не разгибаясь, не глядя по сторонам, и покрякивал от удовольствия.
Потом остановился, увидел, что Толик на него глядит, подмигнул ему и шапку над головой
приподнял, будто снял крышку с кипящей кастрюли: пар от головы клубами валил.
Толик засмеялся, любуясь распаренным отцом, — такой мороз, а ему жарко, —
любуясь, как снова, словно рычаг, размеренно и сильно заходила в руках у него лопата, и
ему захотелось работать с таким же азартом, как отец. Он замахал своей лопатой, конечно,
реже и труднее, чем отец, но тоже покрякивая, — правда, не столько от удовольствия,
сколько от тяжести, — но все равно работа шла, над двором летела тонкая снежная пыль, и
из этой пыли вдруг вылезли дворовые пацаны с лопатами, и теперь уже не только отец с