Page 9 - Лабиринт

свой любимый надел, не новый, но аккуратный и красивый, в полосочку, мама туфли
вытащила блестящие, тряпочкой их от пыли обтерла, чулки натянула красивые, тонкие, сели
на один стул обуваться, задурили, как маленькие, тесня друг дружку, засмеялись, а баба
Шура вдруг в комод уставилась и замолчала. Смейтесь, стучите, кричите — ей хоть бы хны!
Нет ни комода перед бабой Шурой, ни стенки за ним, ни улицы за домом — уставилась баба
Шура, глядит куда-то в никуда — и все тут!
Мама заметила первой бабкину перемену, приутихла, опустила голову, будто виновата,
что с отцом шутили, засмеялись. А бабке этого мало. Молчит, сидит недвижно, как сыч на
суку, и глазами не моргнет.
Отец вздохнул, стянул галстук с шеи, из угла в угол заходил.
Ходил, ходил, а мама как всегда. Будто пол возле бабкиных ног моет. Тряпочкой
тихонько туфли ее обводит, чтоб встала потом баба Шура, а от нее как ни в чем не бывало
сухие следы друг в друга уперлись. Боится мама бабу Шуру, тихонько туфли уже сняла, в
шифоньер поставила, чулки отцепляет.
Отец остановился перед ней, опять вздохнул, размял папироску, просыпал табак.
— Ну что ж, — сказал бабе Шуре, а сам на маму поглядел, будто все это не бабке, а ей
говорит. — Ну что ж, Александра Васильевна, так нам тут возле вас и сидеть? Мы ведь вроде
еще не старики, хочется же в гости сходить к товарищам. Да и обещали, что придем,
неудобно…
Мама совсем голову опустила, будто это ее отец ругает. Отец тогда шагнул к маме, по
волосам ее, как маленькую, погладил.
— Что же вы, в самом деле, Александра Васильевна, — сказал отец, маму гладя, —
вроде бы взрослые мы люди, да вот и Маше тоже развеяться не мешает, а то все дома и
дома… Кухня, да полы, да плита…
А баба Шура все сидела не шелохнувшись, словно и не касалось это ее. Словно не с ней
отец говорил.
Но отец все ходил, все ходил, курил, пуская яростно дым, и говорил ровно, спокойно. И
Толику показалось, что отец все это вовсе и не бабе Шуре говорит. И не маме. Неизвестно
кому говорит отец, наверное, даже никому. Просто так он все это говорит, лишь бы не
молчать, лишь бы сказать хоть что-нибудь. Будто себя уговаривает. Будто успокаивает себя.
Ровно говорил отец, как некоторые учителя на уроке, и все одно и то же повторял.
Потом глаза у него потухли, как папироска, и он уже не говорил, а под нос себе бормотал. А
баба Шура молчала. Молчала — и все тут, хоть лопни!
Только уж ночью, когда все легли спать и успокоились окончательно, баба Шура
принялась на диване ворочаться, пружинами ржавыми скрипеть. Это значит, не все еще. Еще
не сказано, значит, сегодня последнее слово, и хоть говорил отец целый вечер — сперва
распалясь, потом тихо, под нос бурча, — не за ним все-таки последнее слово, нет. За бабкой
Шурой.
Поскрипит пружинами бабка, поворочается с боку на бок, будто председатель на
собрании колокольчиком позвонит, и скажет свое последнее слово:
— Промежду протчим, я вам мама, а не Александра Васильевна!..
Это она отцу говорит. И лучше уж отцу промолчать, потому что иначе баба Шура и
завтра говорить не станет. Просидит целый день, уставившись в одну точку, и обед не
приготовит, и весь вечер снова испортит.
Промолчит отец, неизвестно о чем думая, а уж мама и вовсе ничего не скажет.
Словно ничего они не слышали.
Только бы с бабкой не спорить.

6

Толик сначала думал, бабка с отцом из-за бога поладить не могут. Думал, баба Шура
отцу ту историю все простить не может — с иконой, которая в углу у нее висит. Не может