Page 10 - Лабиринт

забыть, как отец ту икону скинуть хотел.
Баба Шура в бога верит. Сколько раз в день у иконы своей остановится, губами
пошевелит, покрестится. И помогала икона бабке, Толик своими глазами сто раз видел, как
помогала.
Очень это просто, оказывается. Сидят они, например, вечером, когда по телевизору
кино показывают, которое детям до шестнадцати лет смотреть нельзя. Сидят, сидят, и Толик
сидит, чего же делать? Комната у них одна, и мама говорит, что не закрывать же ему глаза.
Конечно, не закрывать! Да если и закрыть, завязать глаза даже шарфом, не поможет же!
Ушами-то все Толик слышит. А раз слышит, можно и не глядеть — все равно все понятно. И
между прочим, ничего еще такого страшного в этих кино не показывали, бояться нечего. Так
вот сидят они, сидят, смотрят кино, и как дойдет, что там какая-нибудь красивая тетенька
платье снимать начнет, раздеваться, — вот тут икона и начинает действовать!
Отвернется баба Шура от телевизора, поищет глазами в темноте угол, где икона висит,
перекрестится быстренько, и все! Дальше телевизор смотрит. Пока крестилась, уже другое
показывают.
Так что икона ей помогала, и Толик, понятное дело, думал, что баба Шура на самом
деле в бога верит.
Это, конечно, интересно было — как в бога верят.
Хорошо ведь — попалось тебе что-нибудь неприятное, ты перемолился одной рукой, и
все в порядке! Всякие неприятности: с глаз долой — из сердца вон, как баба Шура говорит.
Только вот надо научиться, как рукой водить.
Толик совсем пацан был, в первый класс ходил, когда этот скандал случился. Сейчас-то
он понимает, какой глупый тогда оказался, но что поделаешь, ведь раньше Толик к бабе
Шуре хорошо относился. Даже любил ее, хотя и неизвестно за что. Верил ей.
Так вот, начала баба Шура однажды перед иконой молиться, а Толик за спину ей встал,
приподнялся на цыпочки, принялся вслед за ней креститься. Бабка обернулась, увидела, что
Толик тоже крестится, вдруг носом всхлипнула. Пристучала мелко-мелко к Толику, с
костяных коленок не поднимаясь, и обняла его.
— Внучо-ок! — сказала протяжно. — Золотко!
И стала Толику показывать, как правильно надо в бога верить. Не в живот сначала, а в
лоб пальцами тыкать, и плечи не путать — сперва в правое, потом в левое. И пальцы
щепоткой сложить, будто соль взять собрался. А раньше всего на коленки стать для
уважения к богу. Но вообще-то можно и так, на ногах, если некогда.
Они стояли на коленках перед иконой — баба Шура и возле нее Толик, и тут
неожиданно открылась дверь. Никогда в жизни не видел Толик отца испуганным — и вдруг
увидел: отец стоял на пороге, приоткрыв рот, хлопая глазами, подняв брови домиком. Из-за
его плеча выглядывала мама, бледная, будто три раза подряд напудренная.
Отец постоял, помолчал, потом шагнул в комнату, и лицо у него сразу стало маковым.
И опять он другим стал. Раньше бабка упрется взглядом в угол, так отец ходит по комнате
нерешительно, только говорит, сам себя уговаривает. А тут вдруг как гаркнет:
— Ну-ка, мамаша, снимай свою иконку! Да моли бога, что я твой родственник!
Баба Шура поднялась с коленок, промокнула пуховым платком острый носик. Толик
отцовского крика испугался, думал, и баба Шура испугается, снимет из угла икону, а она,
будто ничего не случилось, мимо отца прошаркала, словно и не заметила его, словно и не
кричал он только что, и удивленно сказала маме голосом скрипучим, таким, будто кто-то
сухую доску раздирает — разодрать не может:
— Маш, а Маш? А пошто же это мы Толика-то не окрестили?
Мама все стояла в дверях, только еще бледней стала. А бабка, ничего не замечая,
талдычила свое.
— Не-ет, — мотала она головой, — окрестить надо, а то вон нехристи-то какие ноне…
Орут! Голос подают! А коммунисты еще! Ну да ладно, окрестить не поздно…
Толик думал, отец все-таки скинет бабкину икону — он прямо ринулся в угол. Но